След солдата - Нгуен Тяу

«Нэт, Нэт вернулась!» - разом закричали малыши. Она горбилась под тяжестью большого вещмешка и показалась от этого Кхюэ совсем невысокой, будто вовсе не изменилась с тех пор, как ушла из дому, но, когда она сняла вещмешок, Кхюэ увидел, что сестра выросла и сильно раздалась в плечах, стала совсем взрослой. В огромном, раздувшемся вещмешке оказалась лишь одна смена белья, а остальное место занимали письма, которые передали с ней родным и близким товарищи по бригаде.

Сестра, как заправский парень, приставила лестницу и принялась выкладывать разрушенную крышу черепицей, а закончив, пошла разносить письма по домам своих друзей. На это ушла целая неделя. Иногда Нэт приходилось делать по пятнадцать - двадцать километров в день, и каждый раз, возвращаясь только к ночи, она приносила с собой ворох писем, теперь уже ответных, и даже одежду, ткань, обувь, расчески, зеркальца, заколки и прочую мелочь. Этими передачами вскоре была завалена вся ее кровать. «Ты ведь не унесешь все!» - говорили ей младшие. Она лишь смеялась: «Как это не унесу? Унесу!»

В такие минуты она казалась особенно взрослой и красивой. «Сестричка, - приставали к ней младшие, - ты скоро выйдешь замуж, да?» «Не болтайте глупости», - хмурилась она. И вот наступил день, когда увешанная огромным вещмешком и холстинковыми сумками она отправилась в обратный путь. На голову Нэт, как и в день приезда, опять надела нон и со всей поклажей стала походить на карлика. Тогда еще ходили поезда. Мать, Кхюэ и остальные братья и сестры проводили ее до платформы. Нэт села в битком набитый вагон и, высунувшись из окна, на прощание помахала своим ноном. Кхюэ был уверен, что сестра плачет, но в темноте слез не было видно.

…Все это утро Кхюэ отдыхал в блиндаже Лыонга. Они опять говорили только о предстоящей операции, разговоров о личном старались избегать.

– Как в эти дни идет у вас работа по подготовке к операции? - спросил Кхюэ.

– Мы постоянно держим под контролем марионеток, которые стоят прямо перед нами.

– Ты не знаешь, кого Нян хочет направить непосредственно руководить предстоящей операцией?

– Пока нет. Наверное, кого-нибудь из батальонных, потому что на этот раз будет задействовано не больше роты.

– Кажется, Нян говорил Киню, что назначит тебя.

– Слушай, ты не знаешь такого высокого старика, горца? - неожиданно спросил Лыонг.

– Знаю. Старый Фанг, тот, кто с самого начала помогал твоей разведгруппе.

– Его сын сейчас там, с марионетками, прямо перед нами!

– Выходит, можете вот-вот ненароком столкнуться с ним? - хитровато прищурившись, спросил Кхюэ.

Бомбы над высотой 475 рвались и днем, и ночью.

У разведчиков с НП ко всему прочему прибавились еще затруднения с продовольствием. Тыл их полка находился далеко, а пехотные подразделения, которые раньше стояли у подножия высоты и поставляли провиант, теперь были отозваны на другие участки фронта. После разговора с Лы Кинь приказал своим интендантам отправить артиллеристам несколько мешков риса и несколько ящиков с консервами. Воспользовавшись этой оказией, он передал Лы письма из дому, немного лекарств и перевязочных материалов. Лы поделился всем этим с Моаном.

В середине марта Кан вместе с двумя медсестрами отправился в полк за рисом и другими продуктами. Возвращаясь через несколько дней к своим, они были поражены, насколько изменился ландшафт высоты. Если раньше еще кое-где виднелась зелень, например между склонами, куда реже долетали бомбы и снаряды противника, то теперь нигде не было ни кустика, ни травинки, а от деревьев остались лишь обуглившиеся стволы. В результате бомбежек зеленая роща у подножия высоты превратилась в пепелище, среди которого бойцы вдруг увидели нескольких оглохших птиц. Они сидели на обуглившихся ветках, близко подпускали людей и никак не реагировали на крики. Такими же глухими были и птенцы в гнездах.

Одну птицу Кан нашел в каменистом углублении, прикрытом золотистыми сухими травинками. Кан присел на корточки, осторожно посадил птицу на рукав пропахшей потом и пороховым дымом гимнастерки и чуть ли не бегом бросился к землянке радистов.

– Лы, тебе подарок!

Лы, Моан и еще несколько разведчиков окружили Кана. Птица в этом мертвом пространстве казалась поистине чудом. Маленькая, неяркая птичка спокойно стояла, поджав одну лапку, на твердой, шероховатой ладони Кана и желтоватыми глазками смотрела на солдат. Хвостик ее подрагивал, она как будто готова была вот-вот вспорхнуть, но не улетала.

– Интересно, что это за птица? - спросил Лы, и все хором стали обсуждать, какая это птица. Судачили и так и этак, пока Кан не положил конец спору, сказав, что это птица бонг-лау{25}.

Ему никто не возразил, потому что Кан был признанным специалистом по пернатым и вообще по животному миру. Обо всем, что бегало, прыгало, летало или плавало в этом мире, все привыкли спрашивать только у него.

– Ребята, но ведь бонг-лау должны петь. Почему же эта не поет? - удивился боец с пухлыми, как у девушки, щеками.

– Запоет, - уверенно сказал Кан, - пообвыкнет немного и запоет. Нужно только найти что-нибудь мягкое, на что она могла бы сесть.

Один из разведчиков, известный балагур и весельчак, наклонился к птице:

– Что же тебе мягонькое найти, птаха? Кругом только одни осколки - то от бомб, то от снарядов! Попробуй-ка спеть на осколке от бомбы, как я иногда распеваю!…

– От твоего-то пения даже черта кондрашка хватит!

– Ничего, пел же я тогда нашему ансамблю, и ничего плохого, как видите, не случилось!

– Эту птицу назвали бонг-лау, - продолжал объяснять Кан, - потому, что она всегда садится на распускающиеся пушистые кисти дикого сахарного тростника. Дома мы капали на эти кисти смолой, и птицы прилипали к ним крыльями. Мы, естественно, оставляли у себя ту, которая поет лучше всех. А как поет высоко в небе свободная и вольная бонг-лау! Удивительные птицы! Чем выше поднимаются, тем звонче поют!

От Кана и Моана Лы многое узнал о лесных птицах. В Кхесанской долине прежде водилось очень много пернатых. Здесь жили и куропатки, искавшие пищу под кронами невысоких деревьев, и звонкие черные дрозды, и маленькие попугайчики, стаями летавшие в густом лесу, и многие другие птицы. А из лесов Лаоса сюда на ровные низинные участки прилетали парами павлины, и разведчики в первые дни еще могли, прячась в зарослях, наблюдать их танцы. Здесь было много и грифов, обычно обитавших на скалистых безлесных вершинах.

Примерно через неделю Кан снова отправился в полк на собрание своей партгруппы. Заодно на обратном пути он с несколькими бойцами хотел принести продовольствие.

Десять коммунистов разведвзвода сидели вокруг лампы на бамбуковом помосте и оживленно обменивались мнениями относительно тех бойцов, которых можно было рекомендовать для вступления в партию. В течение последних нескольких месяцев личный состав взвода выполнял ответственные боевые задания, и коммунистам теперь редко удавалось собраться вот так вместе. Окинув взглядом своих товарищей, Кан сразу заметил, как посуровели и осунулись их лица.

Кану уже давно было поручено подготовить Лы к вступлению в партию, и сейчас, когда его попросили выступить, он сказал очень кратко, что Лы вполне достоин быть членом партии. Неудовлетворенный таким выступлением, группарторг переспросил:

– Товарищ Кан, как все-таки вы характеризуете Лы?

– Хороший парень, - просто ответил Кан. - По-моему, его можно принять.

– Сколько бесед вы лично с ним провели? - не отставал группарторг.

– Извините, - пришлось сознаться Кану, - личных бесед на эту тему у меня с ним не было!

– Что, достается вам там? - пошутил кто-то.

– Да нет, не в этом дело, - запинаясь, сказал Кан. - Я ведь не шибко грамотный, а он парень образованный…

– Но он к вам с уважением относится? - снова спросил группарторг.

– Конечно…

Партгруппа пришла к единому мнению: комсомолец Лы - храбрый боец, однако ему часто мешают его школярство и наивная мечтательность. Кана, как старшего товарища, вновь обязали проводить с ним воспитательную работу.

Возвращаясь на НП, Кан раздумывал над тем, как он будет агитировать этого юношу, кончившего десятилетку и разбиравшегося во многих вещах куда лучше его самого, как правильно подойти к нему в этом случае. Кан вспомнил, что, когда он сам вступал в партию, его товарищи тоже не очень-то много с ним беседовали, но тем не менее он прекрасно понимал тогда, что его вступление в партию было чем-то само собою разумеющимся, поскольку в ее рядах он хотел бороться за право на жизнь, за право быть человеком.

Кан был круглым сиротой. В 1954 году, когда закончилась война Сопротивления, ему исполнилось одиннадцать лет. Он жил в услужении. Во время аграрной реформы ему выделили просторную комнату в помещичьем доме, но он был еще слишком мал, чтобы вести хозяйство, и ушел в пагоду в семью священника, который был членом партии и вел активную подпольную борьбу в годы Сопротивления. Когда же наступил мир, этот священник отказался от своего сана, женился на вдове партизанского командира (кстати, она тоже состояла в партии) и взял на воспитание Кана. Эти люди очень заботились о своем приемном сыне, а когда он вырос, дали ему рекомендацию в партию. На всю жизнь Кан запомнил слова своего приемного отца: «Партия - она за угнетенный класс стоит!» - которые он произнес во время беседы у водяной рисорушки, стоявшей неподалеку от пагоды. Кан хорошо понимал это, поскольку еще в раннем детстве испытал на собственной спине гнет эксплуатации.