Университетская роща - Тамара Каленова

По толпе, для тех, кто не мог ничего видеть, передавалось:

— Ручку поцаловал…

— Говорят чегой-то…

— А молодёхонькай!

— Полицмейстер-то, Ушаков-то, на гнедом жеребце…

Постепенно Крылова прибило к церковной ограде. Ему тоже хотелось поглядеть на церемонию, но было стыдно продираться вперед, работая локтями. Он решил не сопротивляться толпе и никуда не рваться.

Взгляд его скользнул за ограду, полную божьих людей — слепцов, провидцев, блаженненьких. Они стояли на коленях в пыли, обратившись лицом в ту сторону, где был красный помост, часто молились. И только местные юродивые — граф Разумовский, Домна Карповна и Иосиф — бродили среди коленопреклоненных, что-то бормотали, вскрикивали. Иосиф занимался музыкой на нитке: зажав один конец нитки в зубах, а другой в руке, он бренчал пальцами правой руки, и на лице его было начертано благоговение.

Неожиданно все качнулись куда-то вправо, давая проход, и Крылову стало хорошо видать.

Николай ехал в открытой коляске, запряженной парой серых лошадей купца Колосова. Рядом с ним начальник губернии Тобизен. Герман Августович держался чрезвычайно прямо, на военный манер: сидя, вытягивался в струну, выпятив грудь и подобрав живот.

Губернаторы в Томске, с тех пор, как в 1804 году образовалась губерния, менялись через три-два года. Получали выслугу и возвращались кто в Москву, кто в Петербург. Поэтому в их привычке было тянуть вопрос, не принимать судьбоносных решений, внушая, что торопиться не надобно, все обомнется, можно и обождать… А там, глядишь, дело так и уснет. Впрочем, Тобизен был не худший из них.

Во второй коляске ехали флигель-адъютант Его высочества князь Оболенский с мешком мелких денег — две тысячи рублей для раздачи бедным, и генерал-адъютант князь Барятинский. Оба молодые, красивые, подтянутые — цвет российского офицерства.

Оркестр беспрерывно играл из оперы «Жизнь за царя».

Почетный конвой гарцевал на вороных и каурых жеребцах. Ноги лошадей возле бабок перевиты белыми лентами. Возглавлял конвой настоящий горец в настоящем кавказском костюме, в черной бурке и высокой белой папахе. Его лошадь шла особой мелкой переступью, словно танцевала. Сам горец будто с олеографии сошел: усы торчком, глаза выкатились из гнезд, в руках струны-поводья.

Удивил-таки Томск будущего царя — тропические растения и настоящий кавказец — во глубине-то Сибири!

Толпа валила вслед за многочисленными экипажами, оставляя на месте встречи, будто на поле брани, уроненные дамские зонтики, косынки, ленты, шляпки, раздавленные цветы, слабосильных зевак, перегревшихся на солнце и от возбуждения, стариков и пьяных.

Один из них — ни тяти, ни мамы, ни дяденьки — закопал репку у церковной ограды. Встать не может, обнял рыжую гладкошерстную собачошку, целует ее в морду и приговаривает:

— Моя ты еввочка…

Через площадь озабоченно продвигался полицейский наряд во главе с местным устоем, приставом 2-й части Аршауловым, — ликвидировать беспорядки.

Что произошло дальше с мужичком и его «еввочкой», Крылов не видел. Подлетел Кузнецов, втащил в пролетку и как следует отругал:

— Ну, Порфирий Никитич, вы ровно мальчишка! Затерялся, а я ищу…

— Извините, Степан Кирович, загляделся.

И они покатили догонять кортеж вслед за коляской, в которой сидели университетские профессора.

Сверху с Воскресенской горы Томск выглядел огромным деревянным полем, на котором изобильно проросли золоченые купола церквей, высились колокольни, свежими заплатами желтели новые крыши купеческих особняков. Светлым островком выделялся университет. Лента реки с гребешком елового и соснового леса на противоположном берегу обвивала город далеко впереди.

Улица Почтамтская до нового губернаторского дома, в котором должен был остановиться цесаревич, возле университета и против Свято-Троицкого собора выглядела красочно и пышно. На домах Иваницкого, Пушникова, Карнакова, Королёва, Колосова, Вытнова прямо краской по стенам щедро выведены вензеля, окна увиты вышитыми лентами.

При выходе из экипажа Николая встретил городской голова Михайлов, поднес серебряное блюдо работы местного умельца Овчинникова, на блюде — черный ржаной хлеб.

И то, и другое Николай передал флигель-адъютанту.

Еще в коляске он сбросил шинель и теперь стоял на крыльце губернаторского дома перед народом, запрудившим Ново-Соборную площадь, в простом офицерском мундире, прямой, строгий и… невероятно молодой.

Крылов смотрел на как бы скованное сном лицо двадцатитрехлетнего человека, бледного, но физически крепкого, внешне скромного, с бесстрастным взглядом больших серо-зеленых глаз. Ужель в этом молодом человеке — надежда России? Избавление от голода, невежества, муштры, засилья чиновного духа… Все то, о чем тайно и явно мечтали интеллигенты-идеалисты, и в чем открыто сомневались антимонархисты, сторонники социальных революций… Сколь веков этой вере в хорошего доброго царя, не единожды попранной и обманутой, а всё не угасает, всё живет она в народном сердце! Поразительно. Возможно ль с одним человеком связывать судьбу целого народа, отчизны?! Как страшно — с одним человеком — ошибиться, обмануться в своих надеждах…

Как и все в толпе, Крылов неотрывно глядел на Николая, будущего русского царя, и непроизвольно, что случалось с ним исключительно редко и только в минуты глубокого волнения, всей душой молился о том, чтобы мечтания и чаяния, которые связывались с этим человеком, оправдались бы… Если ты наместник Бога на земле, так будь же милосерден и всемогущ…

Николай постоял на крыльце, давая возможность насмотреться на себя, затем вяловато, медленно, чуть шаркая подошвами, взошел во внутренние покои — отдыхать.

Неохотно, правда, без особого шума, народ начал расходиться. Расширяющимся полукругом, как бы очищая площадь, за ним двигалась линия охраны, все в одинаковых костюмах, с особыми знаками — розовыми и красными цветками в петлицах. Давно подмечено: в театре на сцене горностаевую мантию, царя играет не столько тот актер, который царь, — чаще всего он просто восседает на троне или совершает проход, — сколько его окружение, двигающееся, говорящее верноподданические речи, кланяющееся… Сегодня весь город играл царя. Пора было давать антракт.

Ночью в Томске было светло, как днем. Горели плошки на улицах, светились разноцветные фонарики на стенах, в окнах домов были выставлены зажженные свечи. Горожане тихо двигались по улицам. Парадируя, дамы мели тротуары своими пышными юбками.

А тот, в честь которого совершалось все это, почивал в губернаторском доме. Он еще был просто Николай, сын государя, медленно угасавшего в Москве от нефрита, Незабвенный Гость, Царственный Путник. Еще не было Ходынки, крови 1905 года, Ленской трагедии… Его еще не называли «зауряд-прапорщиком», «штык-юнкером», «вариантом Павла Первого», «царем-чиновником», «необыкновенной обыкновенностью»… Будущий последний царь России еще не менял своих министров, как перчатки, не начинал кровопролитных войн с Японией и Германией. Он мирно почивал во глубине Сибири и не хотел знать о том, что с ним, внешне застенчивым молодым человеком, многие тысячи людей связывают свои надежды.

В эту ночь Крылов так и не смог заснуть. Сказалась чрезмерная усталость последних месяцев.

На городской сад Николай посмотрел коротко и безразлично. Что сад?.. Шестилетняя девочка поднесла ему полотенце, вышитое сиротами монастырской школы, — он, не глядя, сунул его Оболенскому. Господь ему судья. Царственные Путники следуют своей дорогой, сады остаются людям. Вот еще бы перенести завтрашний день! Назначено посещение Николаем университета… Да и можно было бы снять с души натяжение…

На другой день торжественная церемония встречи повторилась — теперь уже в университете. Ряды студентов, цветы на лестницах, букетики под ноги…

Флоринский встретил Николая почтительно, но с достоинством. Ему было что показать цесаревичу.

Ректор Великий, заменивший Гезехуса, сделал рапорт. По лицам присутствующих скользнула тень неудовлетворения: слишком уж раболепен был этот рапорт. Добрейший Николай Александрович Гезехус на этот счет был строг; жаль, не сумел развернуться любимый ученик Менделеева. Уехал в Петербург первый ректор Томского университета. Осиротело без него музыкальное общество, им основанное… Правда, физик на его место в Томск прибыл превосходный. Племянник Менделева же, Федор Яковлевич Капустин, женатый на сестре выдающегося русского ученого-экспериментатора Александра Степановича Попова. Августа Степановна и Федор Яковлевич Капустины по истечении недолгого времени сделаются заметными людьми в Томске. Она, художница, будет группировать вокруг себя даровитую молодежь с творческими наклонностями, он — ученых, свободно и широко мыслящих.