Университетская роща - Тамара Каленова

«Вот тебе и картофельный росток, — подумал с изумлением Крылов. — Сатирик растет…»

После пародиста вышел длинноволосый, томного вида студент и изобразил «паета Полициантова», у которого запросто дома «сидит муза, чешет пузо».

Душа тобой полна,

Мы любим тя зело,

Ах ты, Емеля, а!

О ты, Емеля, о!

Зрители зааплодировали. Полициантов понравился.

Крылов и Коржинский переглянулись, усмехнулись радостно: жив, жив бессменный «пает», символ молодого дурачества! Только в их студенческие годы анонимные стихи, приписываемые молвой Тредиаковскому, звучали несколько иначе:

И ты, богиня, о,

Я шел деревню чрез, —

Мужик несет вино

В жилище крыши без…

Татьянин день шумел, смеялся, танцевал. Святой студенческий праздник.

Давным-давно, 12 января 1755 года, в день памяти мученицы Татьяны, благодаря неусыпным хлопотам великого Ломоносова, императрица Елизавета Петровна позволила первый в России университет — Московский. И вот уже почти полтора столетия в этот день по всей России собираются бывшие и действительные студенты, чтобы вновь увидеть друг друга, спеть «Гаудеамус игитур». Святой студенческий праздник… В этот день историческая Татьяна у всех на устах. И на банкетах самый лучший тост поднимается за Незнакомку, и все понимают, что Незнакомка — это пресветлая Татьяна, университетская Мечта…

Уж как непривычен Татьянин день для Томска, но и сюда достиг он, и здесь разгорелся костерок, возле которого всяк волен погреть окоченевшую душу.

Коржинский растроганно сжал руку Крылову.

— Славно, — прошептал он. — Однако ж мало старых универсантов.

— Они там, внизу, — указал рукой на пол Крылов. — Хотите пойти?

— Хочу ли я? — укоризненно посмотрел на него Коржинский и порывисто поднялся.

Настоящая «Татьяна», конечно же, собиралась внизу, в биллиардной. К двум часам ночи длинное приземистое помещение было превращено в «мертвецкую». На столах, застеленных «саваном», пиво, свечи и чаши для приготовления жженки.

Друзья поспели ко второму тосту, пропустив лишь обязательный за Незнакомку.

— Светел и радостен день Татьяны, — возбужденно говорил неизвестный оратор, бывший «юс», юрист-универсант. — Великий день праздника науки, просвещения, культуры… Навстречу свету лились потоки мрака, душного и беспросветного. Но Татьянин день всегда оставался… Да здравствует свободная школа! Да здравствует просвещенный свободный народ!

Сердца у Коржинского и Крылова забились в волнении, плечи сдвинулись ближе; эх, нет Коли Мартьянова. Это его любимый тост — «да здравствует просвещенный свободный народ!».

Жженка пошла по кругу. Хотелось говорить, говорить… Сладко щемило в груди: как славно! Как возвышенно и чисто мужское братство! Недаром говорят, что студенчество — это дрожжи общественной совести…

— В нашей стране, где врут даже барометры, в моде ходячие афоризмы, — мрачно созерцая стакан с вином, начал новый оратор, сменивший юса. — Наше время, дескать, не время широких задач. А я заявляю: это пошлый и ничтожный лозунг, господа! Это мелкая монета, брошенная в медную кружку слепого…

— Кто это? — спросил у соседа по застолью Крылов. — Красиво говорит.

— Да, — согласно кивнул сосед. — Это новый землеустроитель. Я его знаю. Отчаянной смелости человек: самому губернатору не кланяется!

— В самом деле? — усмехнулся Коржинский. — Действительно, отчаянной смелости человек…

После землеустроителя в речах произошла некоторая заминка: студенты упрашивали томского поэта Михаила Цейнера почитать стихи, а он застенчиво отнекивался, упирался. Наконец молодежь одержала верх, и Цейнер встал и вышел на середину биллиардной.

Среднего роста, худощавый, коротко постриженный, он выделялся необычайно пышными усами, которые нависали бахромой, закрывая верхнюю губу, а также удивительно широкими, большими и печальными глазами. В городе о нем говорили как о поэте, подающем большие надежды; стихи и элегии его часто появлялись в местных газетах; подготовил он и книжку стихотворений. Макушин в рекламах своего книжного магазина оповестил об этом сограждан.

— Я могу прочесть недавно переведенное мною из Байрона, — сказал Цейнер.

— Нет, нет! Свое! — запротестовала молодежь, по-своему обожавшая поэта и обращавшаяся с ним по-товарищески вольно.

Поэт пожал плечами и, немного подумав, согласился.

— Potamogeton perfoliatus, — сказал он несколько глуховатым, как у заядлых курильщиков, голосом. — Это растение. Живет в стоячих или текучих водах. Его можно увидеть весной в прозрачной толще льда промерзшего до дна полуозера-полуболота… Итак…

Мы шли по озеру… Синел под нами лед,

Местами прорубью глубокою зияя.

Над нами высоко тянулся небосвод,

Весенним солнышком приветливо сияя.

Царила тишина безмолвная вокруг.

Молчали также мы, объятые мечтами…

И вдруг услышал я: «Смотри, смотри, мой друг,

Какая чудная картина перед нами!»

В застывшем царстве вод раскинулся цветок,

Он мощно оцеплен корою ледяною…

Так холодно кругом, и так он одинок,

Но блещет все-таки завидной красотою.

Учись мой друг, учись у этого цветка…

Крылову очень понравились стихи. «Учись, мой друг, учись у этого цветка»… эти слова были созвучны его мыслям. Ему казалось, только ботаник мог так точно сказать…

У природы можно учиться бесконечно. На каждом шагу она являет необыкновенные примеры мужества и мудрости. Холодно-голодно, ан северные растения образуют подушку. В ней свой маленький климат, в нем легче противостоять студеному ветру. В лесу дубы корнями увязываются в содружество. По двадцать-тридцать штук. И растут мощно, не боясь ничего. Вообще каждое дерево, каждое растение имеет свои повадки. Тот же дуб, к примеру, поначалу растет осторожно, опасливо; невидимо строит глубоко под землей толстые корни и только потом начинает гнать ствол и крону… Среди густой тайги сосны длинны и прямы. Крона у них небольшая — чтобы не мешать соседкам-сестрам. А сосна, выросшая в поле, раскидывает над землей целый шатер. Хвощи — древнейшие растения планеты, ровесники нефти, — загадочно молоды и жизнестойки. В пустынях Сирии есть растение иерихонская роза, величиной с маргаритку. В сухое время года она отрывается от почвы и, свернувшись в клубочек, внутри которого скрывается цветок и корень, носится ветром до тех пор, пока не попадет в сырое место, где она опять развертывается, прикрепляется к земле и продолжает цвести. Растения то помогают друг другу, то вытесняют, сменяя друг друга… Удивительно. Задумываясь над этим, Крылов все чаще ловил себя на мысли о том, что в мире растений гораздо более сообразности, разумного порядка, нежели в мире людей. Нет жестокости и коварства. В природе вообще нет борьбы — только система защиты. В ней нет ни политики, ни классов.

«Во мне бушует царство растений», — писал Гете. И Крылов тоже часто ощущал себя растением, деревом…

Он как-то поделился своими соображениями с Коржинским.

— Правильно. Я тоже так думаю, — поддержал Коржинский и, как не раз бывало в их беседах, увлекаясь, поплыл дальше, не огладываясь на берег, с которого все началось. — Я вообще убежден, что у растений есть душа, сознание, чувства, инстинктивные движения, память… Просто мы еще не научились их понимать.

— Эк хватил, — пробовал остановить его Крылов. — Витализм, господин Коржинский, есть теория заблуждающихся.

— А у меня своя теория, — задорно оборонялся Коржинский. — Фитопсихология. Более того, я сейчас задумал одну грандиозную работочку, где хочу доказать, что между растениями существуют не только интимные связи, но и социальные.

— Не сносить вам головы, — предостерегал увлекающегося друга Крылов. — Одно дело подмечать интересные явления и связи в растительном мире и пытаться объяснить их с научной точки зрения, и другое — переносить на растения законы развития человеческого общества. Вам сам Тимирязев голову снесет.

— Не снесет! Да и не боюсь я никого. Недаром же я потомок запорожских казаков. Читал «Тараса Бульбу»? Помните Коржа, которого поляки зарубили под Дубно? Так вот — это мой предок.

Да, отваги Коржинскому не занимать. Жаждет сразиться и сразить петербургские авторитеты. Для того и из Томска вырвался.

С чувством щемящей тревоги и грусти Крылов посмотрел на друга. Выходит, это их последний совместный Татьянин день…

Публика все прибывала. Заглянул ненадолго ректор Великий, глазами пересчитал профессоров: так и есть, одни и те же, кто стремится теснее сойтись со студентами, — Коржинский, Крылов, зоолог Кащенко, химик Залесский… Что касается Коржинского, то он, как говорится, отрезанный ломоть, а вот об остальных назавтра станет непременно известно господину попечителю. Донесут, не преминут. Владимир Николаевич Великий сокрушенно вздохнул и усталой шаркающей походкой удалился из биллиардной. Ох, уж этот Татьянин день…