Черное солнце - Ирина Арбенина

Аня с изумлением смотрела на свою собеседницу.., собеседника. Так вот в чем дело…

Первым, по жестокой иронии судьбы, от вируса из Октябрьского-27 пострадал транссексуал!

Женщина-мужчина Алевтина Фокина.

У нее было обезображено лицо.

… С самого детства девочка Аля всегда носила брюки. А когда кто-то случайно переделал ее имя Аля в шутливое Алик, ей странным образом это очень понравилось.

Маленькая Аля-Алик всегда играла с мальчиками, наивно и чистосердечно считая себя мальчиком.

Когда детский сад выехал летом на дачу и в первый раз детей повели в душ, Аля расплакалась. Оказывается, у нее все было как у девочек.

Сколько раз позже, повзрослев, шагая стремительным размашистым мужским шагом и дымя на ходу сигаретой, она слышала, как к ней обращались: «Молодой человек! Гражданин!» И всякий раз, когда ее, вот так, обознавшись, принимали за мужчину, когда к ней обращались как мужчине, на сердце у Али —Алика происходило невероятное…

Когда она чувствовала себя мужчиной, она чувствовала себя человеком.

Эта ее уверенность в том, что она мужчина, всегда делала транссексуала Алю Фокину в жизни изгоем.

Объектом насмешек и презрения. Вряд ли, рядом с ней был когда-нибудь хоть кто-то, кто бы ее понимал.

Аня печально, не проронив ни слова, слушала грустную исповедь Али-Алика.

И в самом деле: «жестокий парадокс!». Единственный, кто «согласился» с ее правотой и уверенностью в том, что она мужчина, был вирус.

Правда, избранные для подтверждения этой правоты аргументы были хоть и несокрушимы, но слишком жестоки. Болезнь.

Оказывается, вирус выбирал не только «настоящих мужчин».

Пострадали не только настоящие мужчины. Досталось и «ненастоящим».

Правда, поскольку все-таки Аля-Алик была некоего «среднего пола» — и действие вируса было половинчатым. Она не умерла, как другие. Но постоянно мучила сильно кровоточащая экзема.

— Ал… — Светлова запнулась. — Аля!

Все-таки Светлова была, очевидно, слишком консервативна, чтобы называть эту женщину Аликом.

У нее не получалось. Не настолько Анна оказалась продвинутой… Однако спросить Алю-Алика следовало о многом.

— Что вы делали возле дачи Тегишева? — задала она первый вопрос.

— Вы, очевидно, думаете, что я хотела его убить?!

Нет! Вовсе нет. Я совсем не собиралась ему мстить.

Я просто хотела посмотреть ему в глаза и порасспросить кое о чем. Не верите? Знаете, поскольку обычно я очень волнуюсь, когда говорю о чем-то, слишком для меня важном, то даже записала то, что хотела ему сказать. Вот…

Она протянула Ане листок бумаги.

Светлова взяла протянутый, слегка дрожащий в руках Фокиной листок и принялась читать…

"Я перебрала по песчинкам, по мгновениям свою жизнь, чтобы понять, за что ниспослано мне такое несчастье. За что я расплачиваюсь.

И я не нашла ничего, даже отдаленно напоминающего… Кроме… Кроме, может быть, своего недолгого пребывания в городе Октябрьский-27. Мне кажется, что город этот был окутан какой-то мрачной тайной. И я, не ведая, а возможно, лишь едва догадываясь, оказалась причастна к ней. Знающих эту тайну — немного. И среди них, конечно, господин Тегишев. Вы…

Я прошу вас потому, что дни мои сочтены и я не собираюсь раскрывать никому ваши секреты. Но вы знаете: волю умирающего исполнять принято. Объясните…

Я хочу понять. Что же случилось со мной?"

Монолог-шпаргалка, записанный Фокиной, был несколько, на Анин взгляд, высокопарен, но, наверное, это вполне объяснимо: иначе и не бывает, когда человек оказывается перед лицом болезни и близкой смерти. Ведь в смерти нет ничего прозаического.

— Вот и я тоже хочу найти объяснения случившемуся, — сказала Светлова. — И предлагаю вам попробовать сделать это вместе. Пока — без Тегишева.

— Хорошо, — кивнула голова под капюшоном.

— Начните с самого начала… Попробуйте вспомнить…

Але-Алику снилось, что ей примеривают чужое лицо.

Утром Аля-Алик подошла к зеркалу. Окна были еще зашторены, но даже в полумраке зеркальная поверхность отразила что-то странное.

И у нее уже ноги подкашивались от дурного предчувствия. Казалось, кожа на лице натянулась так, что готова была лопнуть.., натянулась и болела. Она отодвинула шторы. Взглянула в зеркало и отшатнулась, не узнав самой себя.

С зеркальной поверхности на нее смотрел урод.

Монстр. Чудовище.

Но что же это ? Что за болезнь ?

Врач в поликлинике сомневалась недолго: «Аллергия на ароматизированную сигарету…»

Потом Фокина, добыв — за подарок медсестре — свою карту, прочитала удивительный диагноз.

Начались бесконечные хождения по врачам. Но не помогали ни эскулапы, ни лекарства.

Фокина устала, измучилась, страдала и уже хотела только одного.

Пусть так.., пусть она изуродована… Но что с ней происходит? Что за болезнь? И главное — за что?!

Аня слушала Фокину и восстанавливала по мере сил картину случившегося.

Так вот в чем дело! Вот откуда взялась эта белая, странная, похожая на балахон, бесформенная куртка с капюшоном! Вот как появилась на свет Женщина в белом!

Всегда белый капюшон означал лишь то, что обезображенное лицо с незаживающими язвами требовало соблюдения максимальной чистоплотности.

А белое всегда означало чистоту.

Они вместе вернулись из городского сада в дом Фокиной.

— Проходите. — Фокина отворила перед Светловой дверь. — Я сейчас приготовлю чай. Разрешите вам помочь?

Фокина приняла из Аниных рук куртку.

Аня никак не могла уместить в своей бедной замороченной голове, что эта женщина на самом деле — мужчина. И знаки внимания, характерные для элементарного мужского воспитания, такие как «Пожалуйста, только после вас… Разрешите вам помочь…», буквально ставили Светлову в тупик.

— Аля, вы расскажете мне про Октябрьский-27?

— Ну, не так много я и знаю. Понимаете, все было, конечно, строго засекречено. И, в общем, весь процесс от начала до конца наверняка был понятен немногим. Возможно, в его тайну были посвящены только на уровне самого высокого начальства.

— Тегишев?

— Вряд ли. Он тогда имел не слишком-то высокий чин. Полагаю, и осведомлен был только о том, что происходило в той части работы, которую он курировал.

— А вы?

— Я тоже, как и остальные, была в курсе того, что касалось непосредственно моего участка: я была лаборанткой. Но не знала, понятия не имела, что этот вирус болезнетворный. А количество людей, с которыми имела рабочие контакты, было строго ограничено.

— А Гец?

— Геннадий Гец был моим непосредственным начальством. Он и давал мне задания.

— А Семенова?

— Семенова была уборщицей. Кроме того, я знала некоторых солдат, охранявших наше помещение.

— Осип Николаев был среди них?

— Да… Он как раз и заступил на пост в ту ночь.

— В какую ночь?

— Сейчас все расскажу.

— А Тегишев-то чем все-таки конкретно занимался, если задания давал Гец?

— Ну, он был более высоким начальством, чем Геннадий Николаевич. Но, разумеется, не самым высоким в те времена. Если Гец как представитель медицины занимался самим процессом, то Тегишев курировал.

— Осуществлял общее руководство?

— Вроде того. Ну, знаете, как это полагалось… идейное и политическое руководство, чтобы «был результат», работа с кадрами, присмотр… Соблюдение секретности.

— А в городке хоть догадывались, что происходило в ваших «помещениях»?

— Нет, конечно. Ведь те же Тоня Семенова и Осип Николаев, конечно, по долгу службы понятия не имели, что на самом деле творится в этих пробирках.

Уж если я этого не знала… Мы знали одно: всегда должны быть соблюдены герметичность, стерильность, секретность. Должны строго следовать инструкции.

— Значит, городок был не в курсе?

— Ну, очевидно, кто-то знал, что в наших помещениях лаборатории. Ну, а раз лаборатория, значит, спирт.

— Понятно.

— Сначала, когда все это случилось, Тегишев, конечно, решил, что это диверсия. Виноваты шпионы…

— А на самом деле — нет?

— Нет! Видите ли, как только я вошла в лабораторию… По сути дела, это была отдельная маленькая комната, в которой одна я и работала… И увидела, что там… Это было, понятное дело, утром, в начале рабочего дня… Так получилось, что ему первому, Тегишеву, я доложила о том, что там произошло.

— И что же произошло?

— Тегишев, в соответствии с инструкцией, сразу влез в спецодежду — и осматривать!

— У вас были специальные герметичные костюмы?

— Да… Но так все складывалось, что воспользоваться им, по-видимому, смог один Игорь Багримович. В общем, он вошел в мою лабораторию — и тут же в крик: «Диверсия!»