Бунин, Дзержинский и Я - Элла Матонина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сидела она над его рукописью о драматической школе. Выискивала суть среди эмоций и восклицательных знаков.
– Лида была жестока и безжалостна с рукописью, – говорил он, не стесняясь «каблука жены», оказаться под которым боятся большинство мужей.
Ей вспомнилось его живое лицо, когда они русской большой компанией сидели в каком-то маленьком недорогом ресторанчике в Мариенбаде и он рассказывал своим хрипловатым голосом, вполне сохраняя серьезность на круглом лице, в круглых глазах, смешные истории. И все хохотали, а Станиславский почти до слез. И какая-то странная незнакомая дама шепнула ей: «Я думаю, вы счастливы, живя не с занудой».
Он был многоречив, изобретателен в словах, шутках, затейлив, темпераментен, несдержан, порою грубоват и нетактичен, любил возвеличить себя, – тем дороже была для нее его щепетильность и сдержанность.
Вскоре после их женитьбы Императорская Александринка поручила ему поставить пьесу Игнатия Потапенко «Высшая школа». Это была комедия, написанная с талантом и блеском, свойственным популярному беллетристу. Ее бабушка тоже восхищалась произведениями Потапенко: «Вот так писатель! Так типично, верно описывает. Так и видишь всех перед собою». Санин поставил пьесу, и она имела успех. Но он работал раздраженно, мрачно, не словоохотливо – все ему было не так. И хотя он всегда был щедр на комплименты себе – в этот раз нигде и ни с кем он не промолвил слова об этой весьма удавшейся постановке. Быть может, думал о своей Лиде… Она совершенно была в этом уверена.
Глава 21
Шнурком от ботинка она перевязала пачку писем, адресованных ей, и увидела на другой пачке: «Мизиновой». Крупно, размашисто, с наклоном вправо. Однажды мать отдала ей письма Санина: «Сохрани. Он большой человек и войдет в историю искусства. Я видела многих знаменитостей на своем веку. У меня есть нюх». Потом они – дочь и мать – Лидуша и Лидия долго говорили об этом в Покровском, имении Мизиновых. Был август с темно-синим небом в крупных звездах, пахло первым прелым листом, белели, качаясь на длинных стеблях, астры. Они сидели на «цветочном» балконе и радовались счастью, выпавшему Лидуше.
– Лидочка, ну что же ты, только в дом – и сразу из дома. Саша тебя балует. Ни один муж не потерпел бы такого от жены.
Она разворачивала и пробегала глазами письма своего мужа, адресованные ее матери. Действительно, он включил Лидию Александровну в круг своего почитания и обожания. Он любил жену и любил ее мать, что более закономерно, чем принято считать в расхожих анекдотах о тещах.
Лидия Стахиевна вдруг горько заплакала. Катя, вернувшаяся с увязанными лентой коробочками, застала ее на диване среди конвертов и фотографий в слезах. Слова и слезы перемешались. Но Катя все поняла и, целуя Лиду в мокрое лицо, сказала:
– Какой же Саша умный, что женился на тебе.
Глава 22
Она сказала, что плачет о маме, бабушке, о себе; что слезы хлынули от любви и милосердия Саши «ко всем нам». Она не решилась упомянуть Машу Чехову, но о ней она тоже плакала.
Судьба когда-то их сблизила не просто в угоду веселой молодой дружбе, а как бы в назидание кому-то, в нравоучение, как урок. Подруги не были похожи ни в чем. Одна – ослепительная, пышная, яркая. Другая – тонкая, сероглазая, в ней все в приглушенных тонах. Одной были суждены романы страстные, мучительные, громкие, эпатажные. Другой – тихие, почтительные, смущенные. Ими увлекались часто одни и те же мужчины, чему можно было, несмотря на разность натур, найти причину: в каждой было много своего, особенного, природой не растиражированного.
Лидой Мизиновой Левитан увлекался громко, бурно и театрально, а перед Машей где-то в поле или саду упал на колени и просто сказал: «Милая Мара (картавил), каждая точка на твоем лице дорога мне». Александр Санин назвал Машу Чехову «славянкой с серыми глазами» и позвал замуж. Пережив отказ, влюбился в Лиду Мизинову, подругу Маши, и женился на ней.
Шло время. Выходили замуж и женились Машины друзья и подруги. Даже мелеховские крестьянские девушки, водившие хороводы вблизи дома Чеховых и любившие Машу, отпев свою последнюю песню в хороводе, одна за другой выходили замуж. А она, стройная, элегантная, с безупречным вкусом, изящно одетая в серые, лиловые, коричные тона, оставалась на службе у любви к брату Антону.
Она вела его дом, создавала ему комфорт, обеспечивала светскую жизнь, знакомила с красивыми и умными подругами, создавая фон для писания – это когда играют, поют, веселятся – так он любил, ведь в доме не было ни молодоженов, ни детей. Была странная семья, как говорят о таких, «инвалидная»: взрослый сын без жены, взрослая дочь без мужа и нет голосов детворы. Не потому ли он так чудно – уютно – писал о Сереже Киселеве – маленьком гимназистике, жившем у Чеховых однажды зимой: «Каждое утро, лежа в постели, я слышу, как что-то громоздкое кубарем катится вниз по лестнице и чей-то крик ужаса: это Сережа идет в гимназию, а Ольга провожает его. Каждый полдень я вижу в окно, как он, в длинном пальто и с товарным вагоном на спине, улыбающийся и розовый, идет из гимназии. Вижу, как он обедает, как шалит…»
И Книппер он однажды сказал-написал: «А мы с тобой оба недоконченные какие-то».
Маша старалась всех заменить брату, обо всем заботиться. Строила Мелехово, «разводила» огороды, возила из Москвы лопаты и тяпки для хозяйства, пекла капустный пирог для МХТ, посещала спектакли, собирала общество, строила опять же ялтинскую дачу – все дела ее никогда ни в одних мемуарах не будут сочтены.
Пока брат писал знаменитые слова о том, что «русская возбудимость имеет специфическое свойство: ее быстро сменяет утомляемость», Маша доказывала обратное: нет никакой особой русской возбудимости и совсем не обязательна утомляемость. Сама она говорила тихим голосом, ходила легко, но спокойно, терпела без обид сухость писем Антона, не спрашивала лишнее о романах, особенно с Ликой Мизиновой, была не гневлива, не раздражительна, ее энергии хватило на девяносто с лишним лет. Странно, как брат, чувствующий в своих рассказах тончайшие движения человеческой души, не понимал сестру в очень важных жизненных моментах? Или не хотел понимать?
Она, такая хрупкая, держалась в истории с переездом в Ялту как стойкий оловянный солдатик. Даже брат Михаил объяснил ее слезы, когда Антон Павлович повез сестру на Верхнюю Аутку, тем, что участок некрасив. Сам Антон Павлович писал знакомым, что для сестры и матери Мелехово
