Репортажи с переднего края. Записки итальянского военного корреспондента о событиях на Восточном фронте. 1941–1943 - Курцио Малапарти

Мы подошли к двери и выглянули наружу. Дорога теперь превратилась в реку грязи. Дождь прекратился, зато подул холодный ветер, сухой, непрекращающийся, жесткий, как кошачий язык.

– Вам придется провести ночь здесь, – заметил старик. – Дороги не просохнут до утра.

И он оказался прав. Понадобилось всего полчаса дождя, чтобы превратить эти украинские дороги в трясину. Пришлось продолжать войну в море липкой, цепляющейся ко всему грязи. Немецкие солдаты с криком бегали от грузовика к грузовику, от лошади к лошади. Ничего нельзя было сделать. Нам приходилось ждать, пока просохнут дороги. Грохот орудий раздавался вдалеке, за лесом. Такова война в степи: пыль, грязь, снова пыль и снова грязь. Все проклинали пыль, потом все проклинали грязь! С вершины холма доносился неясный гул, смесь человеческих голосов и ржания лошадей. Прибывали новые войска, но они не могли спуститься в долину. Они будут вынуждены ночевать наверху, ведь до утра дорога не просохнет.

(Пыль и грязь, пыль и грязь. Завтра дороги будут сухими, огромные поля подсолнечника снова станут потрескивать под знойным обжигающим ветром. А потом вернется грязь. Такова Россия. Такой она была во времена царей, и такой осталась при СССР – пыль и дождь, пыль и снова дождь. Такова русская война, русская война во все времена, в том числе и в 1941 году. Nichts zu Machen, nichts zu Machen. (Ничего не поделаешь.) Завтра дороги станут сухими, а потом грязь вернется снова, и повсюду будут трупы, лошади с выпущенными внутренностями, толпы оборванных пленных со взглядом больной собаки, повсюду останки лошадей и машин, остовы танков, самолетов, бронетранспортеров, пушек, трупы офицеров, унтер-офицеров и рядовых солдат, женщин, детей, стариков и собак, руины домов, деревень, городов, реки и леса. Nichts zumachen, nichts zu Machen. Дальше, еще дальше, в сердце «Русского континента» – через Южный Буг, через Днепр, через Северский Донец, к Дону, к Волге, к Каспийскому морю. А потом придет зима, прекрасная зима. А потом – снова пыль и дождь, и опять пыль и дождь, и до новой зимы, прекрасной зимы на святой Руси, зимы стали и бетона для СССР. Такова война в России в 1941 году.)

Часть вторая

Крепость рабочих

Пролог

Осада Ленинграда

После возвращения в Италию в конце сентября 1941 года мне пришлось провести следующие четыре месяца под домашним арестом; такое наказание в отношении меня последовало по настоянию немцев за «неверный тон» моих военных репортажей. Затем, в феврале следующего, 1942 года, я отправился на северный участок фронта; мой путь лежал через Польшу, Литву, Латвию и Эстонию в Финляндию и закончился в окопах под Ленинградом.

Целью того, что я отправился так далеко «в поле», было получить информацию из первых рук о реакции «рабочих масс» Ленинграда на моральные, политические и социальные проблемы, возникшие в результате войны. В начале русской кампании и в течение всего лета 1941 года я описывал в своих депешах с фронта на Украине, как «крестьянские массы» СССР, переобученные и перевоспитанные в результате индустриализации, или, точнее, в результате механизации сельского хозяйства, реагировали на те же самые проблемы. При этом я делал основной акцент на том, что движущей силой войны в России выступала в первую очередь «промышленная мораль» сельского пролетариата. (Факт, который ни при каких обстоятельствах не следует забывать, состоит в том, что в результате индустриализации, или, как я указывал, скорее в результате механизации сельского хозяйства, известный по прежним временам мужик полностью исчез.)

Жизнь тех русских крестьян, как мужчин, так и женщин, которым было меньше сорока лет, в результате трех последовательных пятилеток совершенно изменилась. Их рабочим инвентарем больше не были лопата, мотыга и серп, на смену которым пришли сельскохозяйственные машины, такие как трактора, механические плуги, сеялки и т. д., и т. д. (Каждый колхоз имел сотни сельскохозяйственных машин.) Изменения затронули и одежду, поведение, привычки и мировоззрение. Старая жизнь русской деревни умерла.

Ушел издавна присущий ей фатализм, как ушли старинные высокие сапоги, меховые шапки, рубахи и бороды. На их место пришли синие комбинезоны, кожаные куртки и кепки с небольшим козырьком, бритые головы и лица нового поколения сельскохозяйственных рабочих. Пришла бурлящая сложная и активная жизнь, жесткая дисциплина коллективного хозяйства, повсеместное признание абсолютного превосходства техники. Перемены отразились не столько в культуре крестьян, которая в целом осталась достаточно грубой и прямолинейной, в смысле, наивной. И не столько в показателях, достигнутых в области технической специализации, которые намного ниже тех, что достигли, например, крестьяне Германии или Соединенных Штатов; здесь речь идет в первую очередь о промышленной дисциплине и моральном состоянии. Традиционные мужики-крестьяне превратились в сословие механиков. Более того, с начала войны им пришлось стать еще и солдатами-рабочими, не более и не менее, чем те же рабочие в крупных промышленных городах.

В отличие от того периода предмет, который я наметил к изучению на фронте под Ленинградом, заключался в том, как реагировали рабочие массы на моральные, политические и социальные проблемы, возникшие в результате начала войны в СССР. Главным образом я предлагал собрать методом прямого наблюдения за развитием событий материал для прогнозов, по возможности объективных, о том, что должно неизбежно произойти после того, как немецкие войска продвинулись в глубь промышленных районов Дона и Волги, – другими словами, что же в конечном счете должно было произойти под Сталинградом. Настойчивый, все возрастающий интерес к этой проблеме, с которой связан окончательный исход войны, продиктовал мне необходимость проигнорировать все страдания и опасности, что поджидали меня на участке фронта под Ленинградом и Кронштадтом в ту ужасную зиму.

Окопы финских солдат под Белоостровом и Сестрорецком на Карельском перешейке расположены всего примерно в пятнадцати километрах (около 30 км. – Ред.) от центра Ленинграда, на самых подступах к нему, в районе пригородов. По разным причинам, а именно чрезвычайной близости «крепости рабочих», можно было из уст дезертиров, пленных и тех необычных информаторов-карелов, что курсировали между осажденным городом и командными постами финнов, собрать информацию из первых рук, абсолютно правдивую до малейших деталей. Эти источники не знали себе равных и стали основой, с которой следовало начинать мои исследования. Целый год я таким образом наблюдал за трагедией Ленинграда, как из кресла в бельэтаже театра. Однако для меня все это было вовсе не «спектаклем», а своего рода проверкой своей совести, экзаменом, если только я могу использовать здесь этот термин с точки зрения морального, политического и социального опыта там, где я был только зрителем того, что происходило «вне меня», независимо от меня, пусть даже эта обезличенность и не спасала меня от чувства сопереживания и самых глубоких человеческих симпатий к тем, кого те события касались напрямую.