Правда о деле Гарри Квеберта - Жоэль Диккер

Воскресенье, 13 июля 1975 года

Перед домом номер 245 по Террас-авеню собралась плотная толпа. Новость уже облетела весь город. Исходила она от шефа Пратта, вернее, от его жены Эми: мужа срочно вызвали к Келлерганам. Эми Пратт тут же сообщила об этом соседке, та позвонила своей подруге, а та предупредила сестру, дети которой, оседлав велосипеды, помчались звонить в двери своим приятелям: случилось что-то серьезное. У дома Келлерганов стояли две полицейские машины и скорая помощь; Тревис Доун удерживал любопытных на тротуаре. Из гаража неслась оглушительная музыка.

Гарри узнал обо всем от Эрни Пинкаса, ровно в десять утра. Тот долго барабанил в дверь и, увидев Гарри в халате, с всклокоченными волосами, понял, что разбудил его.

— Я подумал, что вам точно никто не скажет, вот и пришел, — сказал он.

— О чем не скажет?

— Это Нола.

— Что — Нола?

— Она пыталась наложить на себя руки. Пыталась покончить с собой.

20. Обед в саду у Куиннов

— Гарри, в том, что вы мне рассказываете, есть какой-нибудь порядок?

— Ну конечно.

— А какой?

— Ну вот вы меня сейчас спросили… На самом деле, может, и никакого.

— Гарри! Это важно! Если вы мне не поможете, у меня ничего не получится!

— Ну какая разница, какой у меня порядок. В конечном итоге важно, какой порядок у вас. Так на каком мы остановились? На девятнадцатом?

— На двадцатом.

— Тогда номер двадцать: победа в вас самом, Маркус.

Вам остается только ее выпустить.

Рой Барнаски позвонил мне с утра в субботу, 28 июня.

— Дорогой Гольдман, известно ли вам, какое число у нас в понедельник?

— Тридцатое июня.

— Тридцатое июня. Неужели? С ума сойти, как быстро летит время. Il tempo è passato, Гольдман. И что у нас будет в понедельник тридцатого июня?

— Национальный день крем-соды, — ответил я. — Только что читал про это статью.

— Тридцатого июня истекает ваш срок, Гольдман! Вот что будет в понедельник. Я только что говорил с вашим агентом Дугласом Клареном. Он вне себя. Говорит, что перестал вам звонить, потому что вы неуправляемы. «Гольдман — это бешеная лошадь» — вот что он мне сказал. Вам пытаются протянуть руку помощи, найти какой-то выход, а вы, вы предпочитаете мчаться куда глаза глядят и врезаться в стену.

— Руку помощи? Вам надо, чтобы я придумал какую-то порнографию про Нолу Келлерган.

— Не надо красивых слов, Маркус. Я хочу развлекать публику. Чтобы ей захотелось покупать книги. Люди все меньше покупают книги — разве что всякие жуткие истории, в которых находят свои собственные низменные позывы.

— Я не собираюсь писать макулатуру, только чтобы спасти свою карьеру.

— Ну как хотите. Значит, вот что будет тридцатого июня: Мариза, моя секретарша, вы ее прекрасно знаете, в десять тридцать придет ко мне в кабинет на совещание. В десять тридцать по понедельникам мы обсуждаем выполнение основных договоров, истекших за неделю. Она скажет: «Маркус Гольдман должен был до сегодняшнего дня представить рукопись. Мы ничего не получили». Я с важным видом кивну, скорее всего, подожду до конца дня, до последней минуты откладывая ужасный долг, а около половины восьмого с глубоким сожалением позвоню Ричардсону, зав. юридическим отделом, и поставлю его в известность о сложившейся ситуации. Скажу, что мы немедленно вчиняем вам иск за неисполнение условий договора и требуем возмещения ущерба в сумме десять миллионов долларов.

— Десять миллионов? Это смешно, Барнаски.

— Вы правы. Пятнадцать миллионов.

— Вы кретин, Барнаски.

— Вот тут-то вы и ошибаетесь, Гольдман: это вы кретин! Хотите играть в большой песочнице, но не хотите соблюдать правила. Хотите играть в НХЛ, но не желаете участвовать в матчах плей-офф, а так дела не делаются. И знаете что? Из денег от вашего процесса я отвалю жирный кусок какому-нибудь молодому писателю с непомерными амбициями, чтобы он всем рассказал историю про Маркуса Гольдмана или про то, как некто многообещающий, но полный высоких чувств, поломал себе карьеру и будущее. И он явится к вам брать интервью в жалкую хижину во Флориде, где вы будете жить в полном одиночестве, накачиваясь виски с десяти утра, чтобы забыть прошлое. До скорого, Гольдман. Встретимся в суде.

Он повесил трубку.

Вскоре после этого поучительного звонка я отправился обедать в «Кларкс» и неожиданно застал там все семейство Куинн в издании 2008 года. Тамара за стойкой отчитывала дочь — это у нее не так и то не эдак. Роберт, притаившись в углу на банкетке, поедал яичницу-болтунью и читал спортивную вкладку Concord Herald. Я уселся рядом с Тамарой, раскрыл первую попавшуюся газету и, сделав вид, будто углубился в чтение, стал слушать, как она фыркает и жалуется: на кухне грязь, официантки как сонные мухи, кофе холодный, бутылки с кленовым сиропом липкие, сахарницы пустые, столы заляпаны жиром, в помещении слишком жарко, тосты дрянные, она бы и цента за блюдо не заплатила, два доллара за кофе — это грабеж, и вообще она бы сроду не передала ей ресторан, если б знала, что она превратит его во второсортную забегаловку, ведь у нее у самой были такие планы на это заведение, и, кстати, в ее время люди со всего штата съезжались отведать ее гамбургеров и говорили, что они лучшие в округе. Заметив, что я прислушиваюсь, она смерила меня презрительным взглядом и грозно спросила:

— Эй, вы там, юноша! Вы зачем подслушиваете?

Я обернулся к ней, изобразив на лице святую невинность:

— Я? Я вас вовсе не слушаю, что вы.

— Как же не слушаете, коли отвечаете! Вы откуда свалились?

— Из Нью-Йорка.

Слово «Нью-Йорк» подействовало на нее как успокоительное: она немедленно смягчилась и спросила умильным тоном:

— И что же такой приятный молодой человек из Нью-Йорка поделывает в Авроре?

— Пишу книгу.

Она тут же помрачнела и снова разоралась:

— Книгу? Так вы писатель? Ненавижу писателей! Все вы бездельники и никчемные вруны. На что вы живете? На пособие? Это ресторан моей дочери, и предупреждаю, она вас в долг кормить не будет! Так что если нечем заплатить, убирайтесь. Убирайтесь, пока я не вызвала копов! У меня зять — шеф полиции.

Дженни за стойкой досадливо поморщилась:

— Ма, это Маркус Гольдман. Он известный писатель.

Мамаша Куинн поперхнулась кофе:

— Силы небесные, так вы тот мелкий засранец, что цеплялся за юбку Квеберта?

— Да, если угодно.

— Как вы, однако, возмужали… Стали даже ничего. Хотите знать, что я думаю про Квеберта?

— Нет, спасибо.

— А я все-таки скажу: я думаю, что он прожженный сукин кот и поделом ему кончить на электрическом стуле!

— Ма! — взмолилась Дженни.

— Это правда!

— Ма, хватит!

— Заткнись, дочка. Сейчас я говорю. Запомните, мистер писатель хренов. Если у вас есть хоть на грамм честности, напишите правду о Гарри Квеберте: он последняя тварь, извращенец, подонок и убийца. Он убил малышку Нолу, мамашу Купер и в каком-то смысле еще и мою Дженни.

Дженни выбежала на кухню. По-моему, она плакала. Восседая на барном табурете, прямая как палка, яростно сверкая глазами и тыча пальцем в воздух, Тамара Куинн поведала мне о причинах своего гнева и о том, как Гарри Квеберт опозорил ее имя. Рассказанный ею случай имел место в воскресенье, 13 июля 1975 года, в день, который призван был навсегда остаться в памяти семейства Куинн: именно тогда, ровно в полдень (как значилось на приглашениях, разосланных десятку гостей), на свежепостриженном газоне их сада был устроен званый обед.

13 июля 1975 года

Большое событие Тамара Куинн обставила с большим размахом: в саду натянут тент, на столе белая скатерть и серебро, «шведский стол» доставлен от кулинара из Конкорда — рыбная закуска, холодное мясо, блюда с морепродуктами и салат оливье. Подавать прохладительные напитки и итальянское вино пригласили официанта с рекомендациями. Все должно было быть идеально. Этот обед станет важнейшим светским раутом: Дженни готовилась официально представить своего нового кавалера нескольким выдающимся представителям высшего общества Авроры.

Было без десяти двенадцать. Тамара с гордостью обозревала убранство сада: все готово. Еду она достанет в последнюю минуту, а то слишком жарко. Ах, как все будут наслаждаться морскими гребешками, петушками и хвостами лобстеров, внимая блестящей беседе Гарри Квеберта, под ручку с ее Дженни, ослепительно прекрасной. Сцена обещала быть грандиозной, и Тамара, представив ее, даже вздрогнула от удовольствия. Она еще полюбовалась на свои приготовления и в последний раз повторила рассадку гостей, которую записала на листочке и старалась выучить наизусть. Все было идеально. Теперь не хватало только приглашенных.

Таковых было восемь — четверо ее подруг с мужьями. Тамара долго размышляла, сколько человек позвать. Непростой выбор: если гостей будет слишком мало, все могут подумать, что ее прием не удался, а если слишком много — изысканный сельский обед мог легко превратиться в ярмарочное гулянье. В конце концов она решила остановиться на тех, кто наверняка распустит по городу самые невероятные слухи, тех, благодаря кому все скоро станут говорить, что с тех пор, как Тамара Куинн заполучила в будущие зятья звезду американской литературы, она устраивает шикарные приемы для избранных. В общем, она пригласила Эми Пратт, потому что та была устроительницей летнего бала, Беллу Карлтон, считавшую себя законодательницей мод, потому что ее муж каждый год менял машину, Синди Тирстен, возглавлявшую множество женских клубов, и Донну Митчелл, болтливую стерву, вечно хвастающую успехами своих детей. Тамара готовилась всем им утереть нос. К тому же все они, получив приглашение, перезвонили ей с вопросом, по какому случаю праздник, а она, чтобы подержать их в напряжении, ловко уклонялась от ответа: «Мне надо сообщить вам важную новость». Ей не терпелось поглядеть на их физиономии, когда они узнают, что ее Дженни и великий Квеберт вместе на всю жизнь. Скоро все заговорят о семье Куинн, все станут им завидовать.