Правда о деле Гарри Квеберта - Жоэль Диккер

— Гарри, не отвози меня сразу домой, — попросила она. — Все было так прекрасно… Мне не хочется, чтобы этот вечер кончался. Мы можем пойти на пляж.

— На пляж? Почему на пляж?

— Потому что это так романтично! Остановись у Гранд-Бич, там никогда никого не бывает. Мы сможем флиртовать, как студенты, лежа на капоте. Смотреть на звезды и наслаждаться темнотой. Пожалуйста…

Он хотел отказаться, но она настаивала. Тогда он предложил не пляж, а лес: пляж был местом Нолы. Он остановился у Сайд-Крик-лейн и едва успел выключить мотор, как Дженни набросилась на него и, не спрашивая позволения, изо всех сил поцеловала в губы. Она держала его голову и душила своим языком. Ее руки шарили по его телу, она отвратительно постанывала. В салоне машины было тесно; она залезла на него верхом, и он чувствовал, как ее твердые соски упираются ему в грудь. Она была восхитительная женщина, из нее вышла бы идеальная жена, она только этого и хотела. Он без колебаний женился бы на ней хоть завтра: такая женщина, как Дженни, — мечта многих мужчин. Но в его сердце не оставалось места, его целиком занимали четыре буквы: Н-О-Л-А.

— Гарри, — сказала Дженни, — ты тот мужчина, какого я ждала всю жизнь.

— Спасибо.

— Тебе хорошо со мной?

Он не ответил, только ласково отстранил ее:

— Нам пора возвращаться, Дженни. Я и не видел, что уже так поздно.

Машина тронулась с места и покатила к Авроре.

Он высадил ее у дома, не заметив, что она плачет. Почему он не ответил? Он ее не любит? Почему ей так одиноко? Ведь ей так немного нужно: все, о чем она мечтает, — это чтобы нашелся славный мужчина, который бы любил ее и защищал, дарил время от времени цветы и водил ужинать. Пусть даже хот-догами, если он небогат. Просто ради удовольствия сходить куда-нибудь вместе. В сущности, какое ей дело до Голливуда, если найдется человек, которого она любит и который любит ее. Стоя под маркизой, она смотрела вслед черному «шевроле», пока он не скрылся в темноте, а потом разрыдалась, закрыв лицо руками, чтобы не услышали родители. Особенно мать, ей не хотелось перед ней отчитываться. Она не пойдет домой, пока на втором этаже не погаснет свет. Вдруг до ее слуха донесся рокот мотора; она подняла голову в надежде, что это вернулся Гарри, что сейчас он обнимет ее и утешит. Но нет: перед домом остановилась полицейская машина. Она узнала Тревиса Доуна — он патрулировал улицы и случайно оказался у дома Куиннов.

— Дженни? Все в порядке? — спросил он из открытого окна машины.

Она пожала плечами. Он заглушил мотор и открыл дверцу, но перед тем, как выйти из автомобиля, развернул клочок бумаги, который бережно хранил в кармане, и быстро перечитал то, что было на нем написано:

Я: Привет, Дженни, как дела?

Она: Привет, Тревис! Что новенького?

Я: Я тут случайно мимо проходил. Ты великолепна. Ты все хорошеешь. Ты хорошо выглядишь. Я тут подумал: у тебя есть кавалер для летнего бала? А то мы могли бы пойти вместе.

— ИМПРОВИЗИРОВАТЬ —

предложить ей прогуляться и/или молочный коктейль.

Он поднялся к ней на крыльцо и сел рядом.

— Что случилось? — обеспокоенно спросил он.

— Ничего, — отозвалась Дженни, вытирая глаза.

— Нет, не ничего. Ты же плачешь, я вижу.

— Меня обидел один человек.

— Что? Кто? Скажи мне кто! Мне ты все можешь сказать… Я с ним разделаюсь, вот увидишь!

Она грустно улыбнулась и положила голову ему на плечо:

— Это не важно. Но спасибо, Тревис, ты классный парень. Хорошо, что ты здесь.

Он набрался смелости и ободряюще обнял ее за плечи.

— Знаешь, — продолжала Дженни, — я получила письмо от Эмили Каннингем, той, что училась с нами в школе. Она теперь живет в Нью-Йорке. Нашла хорошую работу, беременна первым ребенком. Иногда я вдруг понимаю, что все отсюда уехали. Все, кроме меня. И тебя. А собственно, почему мы остались в Авроре, Тревис?

— Не знаю. Это смотря кто…

— Ну а ты, например, ты почему остался?

— Я хотел остаться рядом с человеком, которого очень люблю.

— А с кем? Я ее знаю?

— Ну да, конечно. Знаешь, Дженни, я хотел… Я хотел тебя спросить… В общем, если ты… По поводу…

Он сжал в кармане листок и попытался успокоиться: надо предложить ей быть его партнершей на балу. Дело нехитрое. Но в этот миг входная дверь с грохотом отворилась. На пороге стояла Тамара в халате и в бигуди.

— Дженни, дорогая? Что это ты сидишь под дверью? Мне показалось, я слышала голоса… А, это наш славный Тревис. Как дела, мой мальчик?

— Добрый вечер, миссис Куинн.

— Дженни, ты как раз вовремя. Пойдем, помоги мне, ладно? Мне надо снять эти штуки с головы, а твой отец совершенно беспомощен. Можно подумать, у него руки из задницы растут.

Дженни встала и помахала Тревису рукой на прощание. Дверь за ней закрылась, а он еще долго сидел один на крыльце.

Той же ночью Нола вылезла в окно своей комнаты и побежала к Гарри. Ей надо было его видеть, надо было выяснить, почему он больше не хочет ее знать. Почему даже не ответил на ее письмо? Ей потребовалось добрых полчаса, чтобы дойти до Гусиной бухты. На террасе горел свет: Гарри, сидя за большим деревянным столом, смотрел на океан. Она окликнула его, и он подскочил от неожиданности.

— Нола, черт возьми! Как ты меня напугала!

— Значит, вот что я вам внушаю? Страх?

— Ты прекрасно знаешь, что это неправда… Что ты здесь делаешь?

Она расплакалась:

— Понятия не имею… Я вас так люблю. Я никогда ничего такого не чувствовала…

— Ты убежала из дому?

— Да. Я люблю вас, Гарри. Слышите? Я вас люблю, как никогда никого не любила и никогда больше не буду любить.

— Не говори так, Нола…

— Почему?

У него сводило живот. Листок, который лежал перед ним и который он прятал, был первой главой его романа. У него наконец получилось начать. Это была книга о ней. Он писал ей книгу. Он любил ее так, что писал ей книгу. Но не осмелился ей сказать. Он слишком боялся того, что могло случиться, если он будет ее любить.

— Я не могу любить тебя, — сказал он с напускным безразличием.

Слезы полились у нее из глаз.

— Вы лжете! Вы негодяй, и вы лжете! Зачем тогда Рокленд? Зачем тогда все?

Он заставил себя быть злым.

— Это была ошибка.

— Нет! Нет! Я думала, что вы и я — это что-то особенное! Это из-за Дженни? Вы ее любите, да? Что такое в ней есть, чего нет у меня, а?

Гарри, не в силах вымолвить ни слова, смотрел, как Нола, вся в слезах, стремглав убегает в ночь.

— Это была ужасная ночь, — рассказывал мне Гарри в зале для свиданий тюрьмы штата. — Мы с Нолой — это было что-то очень сильное. Невероятно сильное, понимаете? Полнейшее безумие! Любовь, какая бывает раз в жизни! Я до сих пор вижу, как она убегала в ту ночь по пляжу. И себя, не знающего, что делать: бежать за ней? Оставаться дома, но уйти в подполье? Или набраться мужества и уехать из города? Все следующие дни я проводил на озере в Монберри, просто чтобы не оставаться в Гусиной бухте, чтобы она не могла ко мне прийти. А моя книга, та самая, ради которой я приехал в Аврору, ради которой пожертвовал всеми своими сбережениями, — она не двигалась. Или дальше не двигалась. Я написал первые страницы, но теперь меня снова заклинило. Это была книга о Ноле, но как ее писать без Нолы? Как писать историю любви, обреченной заранее? Я часами просиживал перед своими листками, часами, и писал несколько слов, пару строчек. Плохих строчек, пошлых и банальных. Плачевное состояние, когда начинаешь ненавидеть любые печатные тексты, потому что все они в тысячу раз лучше, чем можешь написать ты сам, и даже меню в ресторане кажется гениальным: «Бифштекс на косточке: 8 долларов» — только подумать, какое мастерство! Это был совершеннейший ужас, Маркус; я был несчастен, и Нола тоже была несчастна, из-за меня. Почти всю неделю я, как мог, избегал ее. И все же она несколько раз приходила в Гусиную бухту, по вечерам. Приносила полевые цветы, собирала их для меня. Стучалась в дверь, умоляла: «Гарри, милый Гарри, я не могу без вас. Впустите меня, пожалуйста. Дайте мне хотя бы поговорить с вами». А я таился, не подавал признаков жизни. Слышал, как она бьется о дверь, и снова стучит, и плачет. И сидел по другую сторону, не шевелясь. Ждал. Иногда она оставалась у входа больше часа. Потом я слышал, как она кладет цветы у двери и уходит. Я бросался к окну кухни и смотрел, как она удаляется по гравийной дорожке. Мне хотелось вырвать у себя сердце, так я ее любил. Но ей было пятнадцать. Той, кого я любил до безумия, было пятнадцать лет! Тогда я выходил, подбирал цветы и ставил в вазу в гостиной. Все букеты, что она приносила. И часами смотрел на эти цветы. Мне было так одиноко и так грустно. А потом, в следующее воскресенье, 13 июля 1975 года, случилось нечто ужасное.