Девушка из Дании - Дэвид Эберсхоф

бассейном тянулся ряд кабинок для переодевания из полосатой парусины, похожих на узкие высокие шатры. В кабинке Лили облачалась в купальный костюм, аккуратно поправляя под юбочкой в мелкую оборку все, что требовалось поправить, дабы выглядеть, как она считала, благопристойно. Со времен отъезда из Дании ее тело изменилось, и теперь груди, пополневшие из-за рыхлости мышц, как раз помещались в небольшие чашки лифа. Резиновая купальная шапочка, от которой пахло надувным матрасом, натягивала кожу на черепе и скулах, отчего лицо Лили с раскосыми глазами и чуть расплющенным ртом смотрелось необычно. Она взяла привычку брать с собой карманное зеркальце и, стоя в кабинке летним утром, разглядывать каждый дюйм собственного тела, до тех пор пока смотрительница бассейна не начинала хлопать по обтянутой парусиной дверце: не требуется ли мадемуазель помощь?

И вот она погружалась в бассейн, вытягивая подбородок над водой. Лили плавала в течение получаса, вращая плечами, при этом ее руки работали над головой, точно лопасти ветряной мельницы, так что в конце концов все остальные купальщицы – а эта купальня, как и кафе-кондитерская, где Лили иногда брала чашечку кофе и круассан, предназначалась исключительно для женщин, – не перемещались к бортикам бассейна, чтобы полюбоваться малышкой Лили – такой грациозной, такой длиннорукой, такой – восхищенно кудахтали они – puissante[37].

Лили обожала все это: то, как ее голова скользила над водной гладью, словно уточка, как прочие дамы в шерстяных купальных костюмах наблюдали за ней со смесью безразличия и любопытства сплетниц; то, как она выходила из воды – а кожа на подушечках пальцев успевала сморщиться, – промокала плечи полотенцем и обсыхала под солнцем, блики которого играли на поверхности Сены. Лили смотрела на плывущие по реке лодки и думала, что все это стало возможно благодаря их с Гретой отъезду из Дании. По утрам, сидя на бортике бассейна, наполненного водой из Сены, она ощущала себя свободной. Париж дал ей свободу; Грета дала ей свободу. Эйнар, думала Лили, постепенно уходит. Эйнар постепенно освобождает ее от себя. По мокрой спине Лили пробегал холодок, плечи вздрагивали.

Укрывшись в кабинке, она возвращала смотрительнице розовое полотенце, затем снимала купальник и, если перспективы дальнейшей жизни в тот день представлялись ей в особенно радужном свете, невольно ахала от досады, обнаружив внизу, меж белых бедер, покрытых пупырышками гусиной кожи, нечто маленькое и скукоженное. В отвращении она резко сдвигала бедра, заталкивая ненавистную штуковину поглубже, так что стукались колени – да, Лили слышала этот глухой звук, словно на отметке крещендо ударялись друг о друга подбитые фетром цимбалы, и он напоминал ей, как и Эйнару, ту девушку в заведении мадам Жасмин-Карто, что танцевала с такой злостью и так ожесточенно смыкала колени, что Эйнар слышал щелчок костей даже через замызганное окно.

И вот появлялся Эйнар – щуплый датчанин в кабинке для переодевания лучшей дамской купальни во всем Париже. Поначалу его охватывало смущение, и он бессмысленно таращился на себя в зеркальце. Он не понимал, где находится, не узнавал с изнанки полосатую парусину, не понимал, что за всплески доносятся снаружи. Простое коричневое платье – вот и вся одежда на вешалке. Черные туфли на каблуке клинышком. Сумочка и в ней – несколько монет и тюбик губной помады. Шифоновый шарфик с рисунком в виде груш. Он – мужчина, внезапно доходило до Эйнара, однако единственный способ вернуться домой – это надеть все это на себя. Затем ему на глаза попадалась двойная нитка бус из датского янтаря: его бабушка носила их всю жизнь и не снимала даже во время работы на сфагновом болоте; чуть слышно ударяясь о грудину, бусы свешивались с ее шеи, когда она наклонялась, чтобы засыпать лисью нору. Бабушка подарила их Грете, но та терпеть не могла янтарь и отдала Эйнару, а Эйнар, как ему помнилось, передал девушке по имени Лили.

Память возвращалась к нему медленно, по кусочкам. Подсказками становились янтарные бусы или хлопки ладонью в дверцу кабинки: смотрительница вновь беспокоилась, не нужна ли мадемуазель помощь. Эйнар со всем старанием напяливал коричневое платье и туфли на каблуке; сгорая со стыда, защелкивал ремешок, хотя в тот момент был уверен, что не справится с этими крючками, застежками и прочими хитростями женского платья. В сумочке лежала всего пара франков, и он знал, что в ближайшие три дня пополнения не предвидится. Несмотря на это, Эйнар решал, что не станет экономить и возьмет извозчика, так как коричневое платье причиняло ему слишком большой дискомфорт, чтобы идти по улицам Парижа пешком. Шарфик свисал со спинки кресла, трепеща, как живой, и Эйнар не мог заставить себя повязать его на голову или обернуть вокруг шеи. Казалось, будто этот прозрачный шифон с желтыми грушами хочет его задушить. Шарф был не его, а чей-то еще.

Наконец Эйнар покидал купальню – в одежде Лили и по-прежнему в резиновой шапочке, – опускал франк в своевременно протянутую руку смотрительницы и, словно уточка по глади пруда, проплывал сквозь шепотки французских сплетниц, которые торчали в купальне, пока не наступала пора идти домой и помогать своим домработницам-полькам готовить обед для наряженных в фартучки детишек, в то время как Эйнар с красными глазами, в прилипшем к спине платье Лили, возвращался к Грете, которая за утро успела расставить декорации и теперь делала наброски к очередному портрету Лили.

* * *

Однажды в начале мая Эйнар сидел на скамейке в тени деревьев на площади Вогезов[38]. Ветер играл струйкой фонтана, швыряя капли к ногам, брызгая на песочного цвета гравий. С утра Лили отправилась в купальню. Днем Эйнар пошел к мадам Жасмин-Карто и через маленькое темное стекло смотрел, как мужчина и женщина занимались любовью на полу. Это обошлось ему втрое дороже обычной платы; мадам Жасмин-Карто целый месяц рекламировала это зрелище на специальных карточках, прикрепленных над смотровыми окошками. Карточки с аккуратно напечатанным объявлением о публичном половом акте напомнили Эйнару записки, которыми Лили с Гретой в первое время обменивались в Дании, как будто бодрящий, наполненный отзвуками воздух Копенгагена не мог удержать тех тайных слов, что они хотели сказать друг другу.

Юноша, почти еще подросток, был высокий и жилистый, с синевато-белой кожей, сонными