Хольмгард - Владимир Романовский

— Но ведь несправедливо это, — сказал Детин. — Я с варангами в хороших отношениях. А с чего ты взяла, что новгородцы меня не любят?

— Не любят.

— Откуда ты знаешь?

— Большинство новгородцев люди бедные, — сказала Дике.

— Нну… — Детин подумал, куда это она клонит. — Не такие уж бедные.

— Но ведь беднее тебя?

— Да.

— Чему ж удивляться?

Детин судорожно вздохнул.

— А те, кто хочет… чтобы меня казнили, и чтобы варанги с бедными новгородцами помирились… Они кто?

— Это мы попробуем выяснить.

— Может, Житник?

— Может быть.

— Тогда дело худо. Если Житник себе чего-то в голову вбил, тогда все.

— Нет, не все. Суд должен быть открытый.

— Ну и что?

— Без некой, возможно высокой, степени честности не обойтись. Поэтому нам с тобой нужно придумать… вернее, мне нужно придумать, что ты должен говорить на суде.

— А на что это повлияет?

— На многое. История эта с убийством — она странная очень.

— Странная?

— Именно. Стражники, нанятые частным образом, нашли тело Рагнвальда у дома на Улице Толстых Прях. Но никто не утверждает, что именно там он был убит. Тебя обвиняют в убийстве из ревности. Зачем ревнивцу убивать соперника под окнами, если гораздо безопаснее — сделать это дома, а тело зарыть в саду? Поговаривают, что Рагнвальд нес любовнице своей какие-то свитки. Свитки нигде не нашли. Любовница исчезла. Ее все ищут. Убить ты ее не мог — тебя схватили, когда она была жива-здорова. Куда она делась? Неизвестно. Либо ее похитили, либо она скрывается. Первое вероятнее, потому что женщина, если одна, так хорошо скрыться в Новгороде не может, а если нашелся помощник — так ведь объявлена награда за поимку, и немалая — помощник давно бы ее сдал охране. Жена твоя говорит, что ты сам признался в убийстве Рагнвальда, но она также говорит всей округе, что домовые украли у нее в прошлом году семейный амулет.

— Амулет? Какой амулет? — спросил Детин.

— Семейный.

Детин заплакал.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ. ОРАКУЛ

На торге все шло своим торговым чередом. Кривлялись, подражая киевским и ненужно утрируя, скоморохи, зубоскалили юные дети боляр, убытки, как верно подметил восемь веков спустя насмешливый поэт, вымещались на ближнем. Огуречник Бова, ворча и кряхтя, снова чинил лавицу. Проще и дешевле было бы просто купить новую или позвать плотника — на торге их было четверо — но у Бовы был твердый принцип — не расставаться с деньгами, которые уже есть, какие бы явные выгоды не сулило капиталовложение. Молочница усмехалась, выпятив большую мягкую грудь и глядя на Бову, и томно вздыхала.

Неожиданно увидела она того самого — странного человека, которому давеча Бова повредил руку. И шел он опять к Бове. Молочница испугалась, и за него, и за Бову, и стала подавать Бове знаки, но Бова, как все неумехи, с головой ушел в нехитрое дело починки лавицы и поднял голову только тогда, когда Годрик встал перед ним вплотную. Бова быстро оглянулся по сторонам. Двух громил, вступившихся давеча за негодяя, нигде не было. Бова потянулся за ножом и обнаружил, что нож находится в руке Годрика.

— Не потерял ли ты чего, добрый человек? — спросил Годрик участливо.

— Совсем ничего не потерял, — уверил его Бова.

— А хочешь я тебе нос отрежу? — спросил Годрик.

— Нет, — сказал Бова.

— Вежливость прежде всего, — сказал Годрик наставническим тоном. — Нужно сказать, нет, спасибо. Говори.

— Нет, спасибо, — сказал Бова.

— Вот видишь? Все сразу встало на свои места. Вежливость — в ней сила! И ведь не составляет труда быть вежливым, а сколько плохого в мире происходит из-за того, что кто-то поленился и не выказал должного почтения в нужный момент. Не так ли, бедный друг мой?

— Так, — сказал Бова. — Именно.

— Ну вот видишь. А лавицу ты эту выброси. Новую купи или построй. Не продашь ли ты мне огурцов, добрый человек? Три дюжины.

— Продам.

— Отсчитай, будь добр. Здравствуй, добрая женщина. Ты сегодня необыкновенна хороша, и в волосах твоих, что из-под повойника видны, блеск солнечный.

— То я с маслом перестаралась, — сказала, смущаясь, молочница.

— Я вижу, молоко свое ты уж продала почти все. Осталось сапов на десять. Бойко торгуешь, милая!

— День хороший.

— На вот, налей мне кружку, и вот тебе десять сапов.

— Я сдачи дам.

— Сдачи не нужно. Вот тебе, добрый человек, за огурцы. Хорошее молоко. Сама доила?

— Сама.

— Это первое дело. Тот, кто продает, а сам не доит, у того молоко киснет быстро, и жуки в нем заводятся.

— Нож мне можно… назад? — вежливо спросил Бова.

— Зачем тебе нож? Не умеешь ты с ножом обращаться, одно негодяйство, — сказал Годрик. — Давай сюда огурцы. Благодарю. Ну, добрая и прекрасная женщина, мои тебе почтение и радость встречи. До свидания.

Поклонившись с бриттской суровой сдержанностью, Годрик направился к выходу из торга.

— Что это ты с ним… глазки ему строила? — зло спросил Бова.

— Я не строила.

— Вот обещал тебя взять на состязания нынче. А вот и не возьму теперь, — сказал Бова, наказывая молочницу.

— Это почему еще?

— А потому.

— Ах вот как! — сказала молочница, повышая голос.

— Да уж. Не взыщи.

— Ну тогда ты подлец и есть, Бова-огуречник. А я вот с ним пойду. С обходительным.

— С кем это?

— А вот который только что здесь был.

Щеки Бовы стали похожи на переспелые яблоки.

— Вот этого я и ждал. Вот и иди! — закричал Бова. — Иди с этим гадом. Хотела ковша? Вот тебе ковш!

— Он не ковш.

— «Не ковш»! Ха! Иди, иди с ковшом.

— Вот и пойду.

— Иди.

В сердцах молочница пнула лавицу Бовы. Часть лавицы, находящаяся в ремонте, тут же развалилась, а с нею и вся лавица. Два бочонка с огурцами опрокинулись, огурцы раскатились по земле. Бова с размаху ляпнул молочницу по щеке.

— Ага! — закричала она. — Ты драться? Ах ты рожа арсельная! Вот уж думала я в мыслях своих — простить ли тебя? А теперь ни за что не прощу! Последнюю ступеню ты, Бова-огуречник, превысил! Последнюю каплю долгожданного терпения выпарил из сердца моего благостного!

— Что ты орешь, хорла, — закричал Бова. — Ты вот не ори! Вон ты смотри куда огурцы мои отсеменились. Вон немец, вражье семя, на два уже наступил, и все из-за тебя!

Молочница кинула в него кружкой, забрала дневную выручку, ухватила молочную скринду и покатила ее зло перед собой, крича, «С дороги, аспиды! С дороги, кровопийцы!»

Годрика удалось ей догнать за пол-аржи от торга. Запыхавшись, утирая лицо, пытаясь умиленно и кокетливо улыбаться, стесняясь, молочница закричала:

— Добрый человек! Не спеши!

Годрик, жуя огурец, обернулся на новгородские ее призывные крики.

— А, это ты, добрая женщина, — сказал он.

— Да, я, — радостно сказала молочница, спеша к нему и толкая скринду. — Я и есть, кому ж и быть еще. Я тебя хотела поблагодарить, да и пригласить тебя к себе, попотчевать разновсяким. У меня сегодня много чего припасено.

Годрик с сомнением оглядел ее с головы до ног.

— Опять стегуны, небось? — спросил он с отвращением. — Ну и еда у вас здесь. Хозяин мой, тот лопает все подряд, ему все равно, а у меня живот нежный.

— Не только стегуны. Есть еще хвербасина.

— Это что же такое? Не слышал.

— Ну да? Ты шутишь.

— Совершенно не шучу. Хвербасина?

— Не может быть, чтобы кто-то не ведал, что такое хвербасина.

Привычный к путешествиям Годрик хорошо знал эту склонность, свойственную поселянам, считать, что остальной мир мало чем отличается от их палисадника.

— Что ж, — сказал он. — Хвербасина так хвербасина. Время есть. Веди! — и тут же предложил, — Давай я твою скринду буду толкать.

Молочница даже опешила от такой обходительности, совсем не свойственной ее сословию. Пораженно смотрела она, как Годрик толкает скринду. Но потом спохватилась и принялась болтать. О том, какие некоторые заезжие бывают обходительные. О том, что нынче трудно найти хорошего мужа. О том, что подруга ее Певунья третий день лежит без памяти, и только выговаривает непонятные слова.

— А что за слова? — спросил Годрик.

— Мне и не произнесть такого втуне. Вот, доворожились. Бедная она, бедная. Лекарь говорит, что в словах тех замкнуто на замок значение.

Годрик не выдержал и засмеялся.

— По-моему, сочиняешь ты, — сказал он.

— Нет, это правда.

— Три дня лежит женщина, не пьет, не ест, говорит непонятные слова?

— Вот чтоб мне арсель разорвало! — сказала молочница. — Не веришь?

— Не очень.

— А вот я ее тебе покажу. Она как раз тут недалеко, по пути. Там никого дома нет сейчас, кроме нее, бедной. Муж ее, тиун, в детинец ушел, а служанка сбежала.

— Отчего ж сбежала?

— Испугалась. Не могла слова произносимые слышать.