На грани веков - Андрей Упит

— Ты думаешь, молодой такой же?

— А ты думаешь, нет? Еще почище: молодой всегда безжалостней старого.

— Пришла пора кончить с этим адом, все равно, жив останусь или нет! Отца моего они искалечили. Брат в чужих людях живет. Сам по лесу шатаюсь, точно богом проклятый душегубец. Разве так можно все это оставить?

— Можно, сынок, можно. Одной злобой да гневом без силы ты ничего не добьешься. Ну-ка, вырви у зверей свою Майю, свою голубку. Ну что, можешь?

Кузнец застонал и отпустил руку старушки,

— Может, ты можешь, мать? Ты такая мудрая, молодому барину ты все равно что мать родная.

— Молодой барин приедет только в воскресенье вечером, тогда их уже обвенчают. Майя для меня дороже родной дочери, что могла, я все сделала. Лаукову ругала, Тениса лаяла. А тот только облизывает свою пухлую рожу, как об этаком лакомом кусочке подумает. На колени перед эстонцем падала — да ведь это камень, а не человек. Знаешь, кем была для него Лаукова, да и теперь, поди, кто знает, — Грета это только так. Что Лаукова надумает, то по ее будет. И расчет у нее простой. Когда Тенис уйдет, усадьба одному Тедису достанется — а то как же, чтобы эстонцев сын был испольщиком! А Анна с ней заодно: если такого пентюха взять в дом, так хозяйкой весь век она будет — ногами потопчут нашу Майю. А Бриедис — разве ты сам не знаешь, какой он! Через соломинку не переступит, если барин не велит.

— Дане могу я с тем смириться! Я ее в лес уведу.

— В лес она с тобой не пойдет, на это ты лучше не надейся. Она же боязливая, что козочка, в чужой дом одна с неохотой зайдет.

— Тогда я ее, тогда я ее лучше своими руками… А этим зверям не отдам!

Он выкрикнул это так, словно разума лишился. Лавиза вздохнула.

— Может, так-то оно и лучше бы… Только что зря говорить, сынок, что понапрасну языком молоть. Холопом родился — и доля холопская. Одна у меня забота была о Майе, теперь о тебе прибавилась. Не давайся им в руки, живьем тебя съедят. Эстонец только зубами и скрипит, с Плетюганом шепчутся — мудрят чего-то оба. Иди в лиственские леса к Друсту. В Ригу беги, к Юрису!

— Никуда я не побегу, мать, — пока что… Без нее никогда! Все равно — так и этак — один конец…

— Приедет молодой барин, как оленя, тебя здесь обложат с загонщиками да с собаками. Видывала я на своем веку. Шведские законы тебя не спасут, беглых они не жалеют. Да что я, старая гнилушка, учить тебя буду… Только пропадешь ты без хлеба. Завтра схожу в Атауги, пускай мать положит для тебя — за березняком в лесу, где три большие сосны, у последней во мху, — ты только повороши.

Мартынь подождал, пока фигура Лавизы не вынырнула из ельника на равнину перед имением, потом перекинул молот через плечо и повернул в лес, в сторону больших лугов и своей усадьбы.

4

Солнце еще не поднялось над верхушками деревьев, но вдали по большому мокрому, серому от росы лугу к северу уже тянулись золотистые полосы. Кустарник отбрасывал прохладную тень до самой дороги, ведущей к кирпичному заводу, по которой уже грохотали первые телеги поехавших за кирпичом. Утро такое тихое и прозрачное, что молодое ухо расслышало бы, как в далеком Лиственном звонят на работу. В атаугском березняке просвистела иволга. Ночью или завтра жди дождя.

Лавиза вышла из леса к березовой рощице. Шла она, глядя в землю, что-то выискивая, время от времени нагибалась, срывала на сухом пригорке какой-нибудь лист, покрутив головой, бросала. В переднике у нее уже порядочная охапка трав и цветов. По привычке она что-то бормотала про себя, порою щурилась, поглядывая из-под выгоревших ресниц поблекшими глазами на опушку сосняка.

У подножия косогора прилепилась клунька с пристроенным к ней хлевом. Дарта у колодца черпает воду, и Марцис, верно, уже на скамеечке перед клунькой возится с туесками и лукошками. Кузня у дороги сегодня не дымится — да и с чего бы ей дымиться, коли кузнеца нет дома… И долго его не будет дома… Лавиза не пошла туда. Прикинулась, будто совсем не видит людей, вроде ей до них и дела никакого сроду не бывало. Свернула по опушке леса в сторону Бриедисов и имения, но потом передумала и вернулась в рощу.

Во всей округе нет другой такой рощи. И всего-то небольшая купа старых берез, обрамленная густым ольшаником, вербой, мелким осинничком и зарослями сухого папоротника. Ни козы, ни коровы здесь не паслись, да, похоже, и человечья нога не хаживала. В тени кустарника сквозь пожухлую прошлогоднюю листву пробилась свежая сочная трава с темно-синими, красными и желтыми пятнами еромыча, смолки и лютиков. Краснела, тяжело согнувшись, перезревшая земляника, сладко пахло цветами и ягодами.

Раздвигая кусты передником, одной рукой защищая лицо от веток, Лавиза пробиралась сквозь чащу. Дальше не было ни поросли, ни низкорослого деревца. Только те, что выросли десятки лет назад да так и остались стоять, — седые, корявые березы с низко опущенными космами ветвей. Под ногами хрустел бурый ковер из сухих обломанных веток. В середине рощи березы пошли ниже, образуя углубление в виде чаши. Отодвинув их на почтительное расстояние, на дне чаши рос приземистый дуб, раскинув сердитые лапы над плоским, иссеченным резьбой камнем.

Лавиза нагнулась и всмотрелась. Черное обгоревшее пятно с мелкими угольками и остатками стебельков травы. Видно, старик опять здесь волхвовал… Лавиза отвернулась и сплюнула: терпеть она не могла этой ворожбы, над которой все люди смеялись и которую пастор в церкви каждое воскресенье злобно проклинал. Отчасти за это господа так и возненавидели кузнеца Марциса — кто знает, может, потому-то Мартынь и должен рыскать по лесу, как бешеный волк. Сама знахарка и ворожея, она не могла понять дурного упрямства старого кузнеца, на которого не действовали ни ругань, ни брань, ни насмешки собственных сыновей. За такие дела она бы сама его как следует выдрала.

Выбравшись из рощи, Лавиза направилась в ту сторону, куда собиралась идти сначала. Днем ее старые глаза видели сносно. Около чернолоза близ Бриедисов, где протоптана стежка к проезжей дороге, глаза эти кое-что приметили на опушке. Лавиза нагнулась и с ворчаньем принялась искать свои травы.

Тут оказался конюх из имения, Рыжий Берт. Плечистый, бородатый, с толстой можжевеловой дубинкой в руках, он вылез из сосняка, точно разбойник. Спина во мху и в песке, в бороде торчат иголки.

— Ты чего, старая, здесь шастаешь?

Лавиза не сочла нужным даже разогнуться.

— Чего я шастаю, это все знают. А вот ты чего! Кто это теперь за тебя стойло чистит? К господам приписали?

— Не трещи, когда тебя спрашивают толком. Чего ты здесь в лесу до солнца делаешь?

— С солнышком, дознатчик ты этакий. Ты еще не знаешь, что у одних трав сила, когда их собирают вечером после захода, а у других опять же, пока роса не спала.

— Зелейница! Что у тебя в переднике?

Разозленная знахарка угрожающе выпрямилась.

— Ты лучше пальцем до меня, старухи, не касайся, бесстыдник! Ну, посмотри, посмотри, что у меня тут.

— Брешешь ты, старая! Кузнецу Мартыню, разбойнику беглому, есть носила.

— Ах, так его-то ты здесь и караулишь! То-то я и гляжу — борода свалялась, весь во мху да в песке. Видать, всю ночь под сосенкой проспал.

— Отвечай, коли спрашивают: где этот кузнец сейчас хоронится?

— Я не управителева собака, не мне чужие следы вынюхивать.

Рыжий Берт побагровел еще больше, борода, казалось, и вовсе стала красной. Он потряс дубиной.

— А вот это видела! Мне староста наказал: каждого, кто знает, да не говорит, лупи по спине, пока не скажет.

— Ты меня не тронь, вшивец этакий! Я тебе такой травки подмешаю, что ослепнешь и оглохнешь. Сам ищи, коли тебе надобно.

Видно, Рыжий Берт все же испугался. Выбирая хвою из бороды, повернул к лесу.

— Уж мы его все равно поймаем. Приедет молодой барин, тогда всем достанется, кто знал, да не сказывал. Загодя подвяжи покрепче свои трескучие кости, не до шуток будет.

— Не стращай, не стращай! Лучше сам поостерегись. Кто же не знает, что рыжие — первейшие жулики. И кузнеца поостерегись, он руками подковы гнет. Да еще молот у него при себе может оказаться.

— Ведьма! Хоть бы тебя черт прибрал!

Берт снова нырнул в сосняк. Лавиза поглядела ему вслед, оглянулась на рощу, а потом вышла на дорогу к имению.

Сквозь заросли чернолоза мелькнуло что-то белое. Лавиза сразу узнала по одежде и по походке Майю. Та шла с граблями через плечо в новых, впервые обутых лаптях — стройная и легкая, щеки смуглые от загара, брови темные, белый платочек еле сдерживал уложенные на затылок косы. Шла она, опустив голову, раскачивая в руке узелок с обедом. Вздрогнула, почти наткнувшись на крестную. Лавиза позволила губам девушки слегка дотронуться до своей руки, потянулась и застегнула у горла нитяную пуговку. Сердитое лицо ее подобрело, морщинистая ладонь ласково скользнула по плечу Майи.