На грани веков - Андрей Упит

— Я позабыл спросить, господин управляющий, что делать с этим паршивцем, с этим Падеговым Кришем?

— Хм, а что с ним? Что он сам делает?

— Он ничего не делает, господин управляющий. Он лежит и не хочет вставать.

— Ну, тогда распорядись всыпать еще десяток.

Плетюган почесал в затылке.

— Вроде бы уж больше нельзя сегодня. Пареная черемуха… Я думаю, он вроде и впрямь не может встать.

— Ну, тогда вели запрячь — пусть бросят в телегу и отвезут к Падегам. Дня четыре на поправку хватит?

— Думаю, и трех хватит.

— Ну, коли хватит, так три.

Как только староста ушел, Холгрен заметил старую Лавизу. С каким-то узелком в руках она вылезла из низеньких дверей кухни и заковыляла через двор. В другой раз управляющий непременно остановил бы ее и проверил, что она там несет, а сейчас только сверкнул вслед белками глаз. На уме все еще тот самый мальчишка, выпоротый Криш. Ладно ли он с ним поступил? Ведь последние дни хотел все добром уладить, чтобы никто не мог пожаловаться молодому барону, а поди вот — снова не выдержал. Да и как удержишься с этими дикарями, с этими мерзавцами, каких в целом свете не сыщешь! Ангела здесь надобно, а не управителя…

Идти старой Лавизе было недалеко. За хлевом на камне, вывалившемся из подстенка, сидел, поеживаясь, старичок с редкой седой бороденкой, в одной рубахе и босиком. Лавиза положила свой узелок в крапиву и понимающе спросила:

— Крепко болит?

— Да сводит малость.

Вымолвил он это так, как будто речь шла о ком-то другом, а не о нем самом — в больных глазах промелькнуло даже подобие улыбки.

— Ну, поглядим, как тебя этот пес хватил.

Ловко завернула старику рубаху на голову. Открылся багрово-синий рубец через всю спину, а сбоку над ребрами небольшая глубокая рана. Лавиза, прощупывая рубец, потрогала и рану. Старик закряхтел.

— Ничего, ничего, коли сперва малость потерпишь, скорей заживет. У него, видно, на конце кнута узел.

— Как же без узла! Что зубом хватил. Кнут-то еще что — днем пожжет да ночью малость, а коли уснешь, так к утру почитай что здоров. Я нет-нет да и поежусь. Думаю, не прилипает ли? Нет, вроде не прилипает. А коли не прилипает, так, значит, ничего. Ой, что ты там льешь?

Лавиза накрошила горсть листьев чистотела и принялась выжимать в рану густой зеленовато-желтый сок. Старик поводил плечами, норовя уклониться.

— Жжет? Тогда ладно. Если не жжет, так и пользы не будет. А теперь еще немного на рубец.

Она взяла замешенную на сале и кленовых листьях черную мазь и старательно смазала опухоль. Старик закряхтел.

— Лавиза, голубушка, не дави ты этак.

— Потерпи, батюшка, потерпи — тебе же на пользу, Нынче ты еще легко отделался, через неделю опять будешь как огурчик. Не так, как в тот раз, когда лен замачивали.

— А в тот раз пониже пришлось, сам Плетюган отделал розгами. Ох и лапы у него, у черта.

— Ну вот, теперь заправь рубаху в штаны и собирайся домой. Криш на сеновале?

— Которому только что всыпали? Нет, бросили на телегу и домой повезли.

— Вот как? Ну, видно, совсем уходили парнишку. Падеги вон как далеко живут, не поспеть мне туда за ночь.

— Сходи уж как-нибудь; Лавиза, погляди. Погода теперь жаркая, как бы в ранах черви не завелись. А заведутся — конец. Сама ведь знаешь — как тогда у Силамикелева брата.

— Тебе ведь тоже в ту сторону?

— Оно-то так, в ту сторону, да я уж лучше тут на сеновале пересплю. Все равно ведь во сне разок застонешь, а у меня старуха хлипкая, по каждому пустяку ревет. А через ельник я с тобой могу пройти. Дальше лес только по одну сторону, светло. Назад пойдешь, уж и месяц взойдет.

Лавиза увязала свой узелок. Молча они прошли через ельник. Только когда впереди завиднелась равнина, старуха промолвила:

— Не знаю, что у меня с глазами стряслось. Аккурат после Янова дня — как стемнеет, ну совсем ничего в сумерках не вижу.

— Да ведь уж не те года, Лавиза.

— Года, оно верно, что говорить. Живи и жди, жди и живи, только подохнуть все не можешь. Уж так мне белый свет опостылел. До смерти надоело смазывать ваши посеченные спины да стоны слушать. А разве я могу чем помочь? Чем я могу помочь?

— Ну, вот как твой выкормыш домой приедет, всем нам станет легче.

— Легче? Еще хуже нам будет. Эстонец говорит: бражничает, с девками путается, денег на него не напасешься. Эстонец с вас драл по одной шкуре, этот по две спустит. И на что я его своей грудью вскормила? Сунуть бы лучше что-нибудь такое, чтобы заснул и не пробудился. Все бы одной гадюкой меньше.

— Неладное ты говоришь, Лавиза. Без господ свет не стоял и не будет. Все гнездо не выморишь. Уж лучше свой барон пусть помыкает, чем невесть из какой дыры приблудный эстонец.

— И глуп же ты, миленький. Кнут он кнут и есть, кто бы им ни махал.

Ельник кончился, за ним было и впрямь светлее. Лавиза сказала:

— Ну, ступай, у тебя ведь глаза тоже немолодые. Оттуда, может, Падегова меня проводит.

Старик легонько похехекал.

— Со мной, Лавиза, и вовсе чудно: на солнце перед глазами вроде бы морок, а ночью они у меня, как у молодого парнишки.

Лавиза рассердилась.

— Не знаю, как у тебя с глазами… А вот смеешься ты, как малый парнишка. Еще разок надо бы эстонцу тебя огреть.

Несмотря на свои хваленые глаза, на обратном пути старик заметил встречного, только когда чуть не грудью столкнулся с ним. Смельчаком он никогда, по правде сказать, не был, поэтому отодвинулся в сторону и пробормотал:

— Я ничего… Я так… я в имение… я щебенку ношу…

И все же разглядел: да ведь это кузнец Мартынь. Дышал он тяжело, точно от быстрой ходьбы, заговорил только через минуту.

— Куда старая Лавиза пошла?

— Куда же ей идти — к Падегам. Криша на телегу бросили и увезли: уж так спину измолотили.

Он опять попытался засмеяться, но в невеселом смехе его послышались слезы. Мартынь схватил старика за ворот рубахи и хорошенько встряхнул.

— Что ты вечно ржешь, ровно блаженный! Имение для нас пеклом стало, эстонец нас поедом ест.

— Да, сегодня в полдник хозяева тоже шептались этак. В самый сенокос кирпич возить гонит, а зарядят дожди, тогда ступай на покос.

— Хозяева… только шептаться и знают, больше ничего. У них сено на лугу сгниет, а нам, ремесленникам, батракам да нетягловым — кнут, розги, шкуру с нас дерут. Эстонец — да тут еще и молодой домой едет, теперь их двое будет. Неужто станем ждать, пока, как хромых ягнят, съедят одного за другим? Подыматься надобно, хватать что под руки попадется!

Старик попятился, пока не наткнулся спиной на ствол ели.

— Ошалел ты, Мартынь! Что ты сделаешь против господ? Как муху раздавят. Не дергай ты меня, старика, отпусти, у меня спину жжет.

— Спину — да, а вот глубже у тебя нигде не жжет! Ни у кого не жжет, в том-то и беда. Ничего с вами не добьешься. Чуете только то, что у самих горит, а что у других, у всего народа, так этого нет. Тут вам не до того, потому-то всякие эстонцы и топчут вас. Потому-то нас скотиной и сделали. Тьфу!..

Он сплюнул и исчез в темноте. Старик, отряхиваясь и что-то бормоча, поплелся дальше к имению.

Двор Сусуров сразу же за лесом первый, поодаль от дороги. Перелесок из семи сосен каждому хорошо знаком, даже в сумерках летней ночи виден еще издали. Клунька, где летом ютится батрак Клав с женой и тремя детьми, — в темноте, в самой гуще сосен, чуть в стороне от остальных двух строеньиц. У овина залаяла собака, почуяв чужого, но сразу же умолкла, когда вышел Клав. Дверь клуньки он плотно прикрыл, друзья сели на приступке навеса. Мартынь начал первый — он говорил, говорил, Клав только слушал, временами одобрительно хмыкая. Когда Мартынь кончил, помолчал, затем глубоко вздохнул, будто собираясь подымать тяжесть, разогнулся, хрустнув спиной, пожевал губами и выпалил:

— С хозяевами ты лучше вовсе не связывайся. С ними каши не сваришь. Я их во как знаю. Взять хоть моего Сусура — эх! Дома, где одна старуха его слышит, он стонет, ругается, а в имении на брюхе ползает… Если нельзя набрать людей, так и начинать не стоит. А мне — только дай знать, когда имение палить пойдем…

Да, сусурский Клав — человек стоящий, на него можно положиться. Сам он ничего не выдумает, а скажи, что надо делать, — назад не оглянется.

Но вот что надо делать-то? Обратно Мартынь шел куда медленнее, чем сюда. Весь вечер в груди у него горело, пылало, кипело, переливалось через край. Поднять всю волость, эстонцу молотом по башке. Плетюгану по башке, молодому барину по башке… Имение запалить… Разорить все это чертово логово… Сделать так, чтобы Майя не досталась Тенису Лауку…

После разговора с угрюмым Клавом горячка спала. Что же он поделает с одним молотом? Что они могут вдвоем с Клавом? Хозяева не подымутся — это верно, разве он сам их не знает. А нетягловые, ремесленники, батраки — разве они намного лучше? Разве оба конюха и бочар не были среди тех, кто, вынюхивая, как псы, бежал по следу Падегова Криша, кто навалился на него, связал и потащил в клеть? Собачьи души, рабы!.. Да — Криш!