Сын - Филипп Майер

Женщины подкарауливали меня, когда я шел с охоты или ложился вздремнуть, чтобы посплетничать о том, что другим знать не полагалось. Кто спит с мужем ее подружки или с параибо[76]. Кто намерен переметнуться к Поедателям Собак или вообще создать собственное племя. Кто собирается сбежать со своей нотсакапу, потому что у отца нет денег на выкуп. Кому надоело быть третьей женой старого жирного зануды — который, кстати, наврал про свои военные подвиги, — и вот если подхватила писипу[77] от женатого мужчины, он должен заплатить за лечение?

Однажды ночью чья-то тень появилась в проеме моего типи. Я почуял незнакомый странный запах — мед или, может, корица.

— Кто здесь?

— Цветок Прерий.

Я поворошил угли в очаге, стало чуть светлее. Девушка, может, и не была такой красавицей, как ее сестра, Жуткая Лентяйка, но все равно настолько мне не ровня, что я подумал, она пришла просто поболтать.

— Я устал.

Не обращая внимания на мои слова, она разделась. Когда все закончилось, она, пристроившись на моем плече, почти мгновенно уснула. Я заподозрил, что именно за этим она и явилась — поспать рядом с кем-нибудь, пока ее возлюбленный ушел в поход с Тошавеем. Лица девушки не было видно в темноте, но пахло от нее приятно, и кожа была гладкой и нежной. Я долго лежал, прислушиваясь к ее дыханию. Возбудился я сильно, но тревожить девушку не хотелось. В конце концов я, должно быть, тоже уснул, потому что очнулся, когда она уже тормошила меня, одеваясь.

— Даже не мечтай, что это когда-нибудь повторится, и не смей никому рассказывать.

Наверное, я оказался плох в постели.

— Твоя сестра тоже так говорила, — вздохнул я.

— Знаешь, я не такая шлюха, как моя сестрица, так что можешь быть уверен — я не шучу.

— Она тоже не шутила.

— Ну тогда ты из тех немногих счастливчиков, кто имел ее только один раз.

— Хм, — я не стал спорить.

— Вообще-то это неправда, — она медленно оправила платье.

— Можешь опять забраться под одеяло, — предложил я. — Просто полежим.

Поразмыслив, она согласилась. Я подвинулся, освобождая ей побольше места.

— Доброй ночи.

— Тебе было тяжело, когда все воины ушли?

— Всем было тяжело.

— Но тебе особенно, ведь Неекару и Эскуте — твои единственные друзья.

— Неправда.

— Да? А кто еще?

— А чем это от тебя пахнет? — попытался я сменить тему.

— А, это. Сок тополя. Вернее, сок из почек тополя, их можно собрать только весной.

— Приятный запах.

Мы помолчали.

— Люди такие глупые, — тихонько проговорила она. — Мы ведь все — потомки пленников.

— Вряд ли все так думают.

— А Жирный Волк?

— О, он-то точно нет.

— Бедный Тиэтети.

— Ничего подобного.

— Ладно, прости.

— Давай спать.

— Интересно, когда ты перестанешь быть таким милым.

— Говорю же — давай спать.

— Ты очень милый, — повторила она. — Это всем видно. Ты не помыкаешь людьми, сам всегда разделываешь свою добычу, ты…

— Спроси этот папи бо’а[78], какой я милый. — Я ткнул пальцем вверх, туда, где над нами болтался скальп делавара: — Вот доказательство.

Немного погодя она положила ладонь мне на бедро. Я не шевелился, боясь спугнуть удачу. Она подвинула ладонь чуть выше.

— Ты не спишь?

— Нет.

Она потянула меня на себя, раздвинула бедра, приподнимая свою квасу[79]. Она еще продолжала двигаться, а я уже кончил, опять слишком быстро. Я раздосадованно скатился на одеяло, но она удержала меня:

— Все в порядке, со мной сначала все быстро кончают.

Я разозлился было из-за ее уверенного тона, но потом решил, что не стану огорчаться. И уснул. А когда проснулся, ее уже не было рядом. Она пришла на следующую ночь.

Днем мы совсем не разговаривали, зато ночами, когда огонь в очаге уже едва теплился, я слышал шорох отодвигающегося полога, и вот она уже на моем ложе. К третьей ночи я помнил каждый дюйм ее тела, хотя и чувствовал себя как слепой щенок; а несколько раз, когда она немного меняла прическу или пахла как-то по-другому, я даже сомневался, что это она. Такая интрига у команчей была в порядке вещей. Женщинам она была на руку — они могли удовлетворять свои потребности, не рискуя собственным положением, но мужчинам приходилось нелегко — никогда не знаешь наверняка, кто к тебе пришел, а может статься, что пришла та, с которой тебе совсем не хотелось бы иметь дела. Ночью любая кожа бархатна на ощупь, прыщей не видно, кривые зубы выпрямляются, все девушки ночью стройные и красивые, так что можете считать это проявлением демократии. Женщины не называли имен, так что приходилось целовать подбородок, ушко или грудь, чтобы запомнить их форму, поглаживать плавные изгибы бедра, плечи, словно впитывая ощущения; обволакивающая нежность живота, упругость груди, длина тонкой шеи — все познавалось только на ощупь. А на следующий день пытаешься воспроизвести портрет ночной гостьи, складывая мозаику из фрагментов воспоминаний рук и губ; и сравниваешь получившуюся картинку с девушками, хлопочущими вокруг, гадая, кто же это был.

Ходило множество историй на эту тему. Например, о прекрасной девушке, к которой каждую ночь приходил любовник (нам, мужчинам, это не позволялось вообще-то, но в прежние времена бывало иначе). Ее страсть постепенно переросла в настоящую любовь, и она захотела узнать, кто же он, ее возлюбленный. Она знала его тело как свое собственное, но никак не могла представить целиком; жгучее желание встретиться с возлюбленным при свете дня сжигало ее, она мечтала быть с ним вечно, и днем и ночью. И вот однажды в ожидании ночного свидания она измазала ладони золой, чтобы оставить метку на спине любимого и прекратить муки неизвестности. И наутро, поднявшись раньше всех, чтобы принести воды, она обнаружила отпечаток своей ладони на спине любимого брата. В ужасе закричала девушка и, не в силах вынести чудовищного позора, убежала из родного племени, а брат, любивший только ее, помчался следом. Стыд ее был так велик, что бедняжка мчалась быстрее ветра, и брат не смог догнать ее, и оба они пронеслись через всю землю и взмыли в небеса, и девушка стала солнцем, а ее брат — луной, и лишь в редкие дни они вместе появляются на небе и никогда больше не смогут коснуться друг друга.

У Цветка Прерий были серьезные отношения с парнем по имени Дразнящий Врага, лет на пять-шесть старше меня, но он ушел в поход вместе с Тошавеем, Писоном и остальными. Цветку Прерий было лет шестнадцать, по меркам команчей самый подходящий возраст для брака, но пятьдесят лошадей, уплаченных за Жуткую Лентяйку, отпугивали возможных женихов. Сама она, впрочем, считала такое положение дел временной, но удачей, поскольку оно давало ей большую свободу. Она понимала, что как только мы разбогатеем вновь, ее купит какой-нибудь зажиточный жирный старик и жизнь ее на этом закончится.

Многие девушки переживали из-за этого. Цветок Прерий надеялась, что ей удастся не выходить замуж лет до двадцати, пожить в свое удовольствие даже дольше, чем ее сестра. У Дразнящего Врага не было не то что пятидесяти, но даже двадцати лошадей — от силы десять, может быть, — а у семьи немногим больше; отец Цветка Прерий никогда не считал этого парня подходящей партией для дочери. Но поскольку ни у кого из молодых воинов племени все равно не было таких средств — неслыханная щедрость Тошавея войдет в легенды, — Цветок Прерий обречена стать третьей или четвертой женой совсем чужого ей человека, самым униженным членом семьи, и всю жизнь ей предстоит скоблить шкуры, как обычной на’раибоо, рабыне.

А мне тем временем удалось подружиться с луком. Бизоны по-прежнему не появлялись, но почти каждый день я доставлял в лагерь оленя, лося или антилопу и с каждым днем уезжал все дальше и дальше. Как-то в августе я охотился в пяти днях пути от нашей деревни, оттуда можно было просто двигаться дальше на восток, пока не доберешься до бледнолицых. Я медленно ехал, ведя в поводу мула с грузом мяса для племени, смотрел на расстилающиеся впереди просторы и вдруг понял, что мне незачем возвращаться туда, у меня нет никого, кроме отца, который даже не попытался меня найти. Родители обычно готовы были отдать последнее, чтобы разыскать и вернуть детей, новости о солидных выкупах быстро распространялись среди индейцев. В прошлом месяце у нас в лагере появился свободный негр из Канзаса. Все настолько обомлели от изумления, что даже решили не убивать его. Его жену и двоих детей, тоже чернокожих, похитили, и он надеялся их выкупить.

У нас таких пленников не было, но ходили слухи, что каких-то негров видели в племени дальше к западу. Мы накормили негра, позволили ему отдохнуть у нас пару ночей и отправили дальше, к нойеканее[80]. Вот кого мы точно ненавидели и убивали сразу же, не рассуждая, это техано, техасцев. С остальными бледнолицыми или неграми, как вот в этом случае, всегда разбирались отдельно: если человек совершил отважный или мудрый поступок — появился, к примеру, в лагере команчей белым днем, — его не только оставляли в живых, но и принимали как почетного гостя. Отец Тошавея рассказывал мне, что, пока не пришли техасцы, команчи не имели ничего против бледнолицых — с французами и испанцами мы торговали сотни лет. Но когда появились техасцы, жадные и жестокие, все изменилось. Бледнолицым это было известно, и техасец, попадая в руки индейцев, обычно заявлял, что он из Нью-Мексико или из Канзаса. В противном случае его поджаривали на медленном огне. Даже нож — слишком быстрая смерть для техасца.