Сын - Филипп Майер

И вот я постоял, поглазел на голубые цветущие просторы прерии и решил, что пора возвращаться домой, в деревню. Уже несколько месяцев я и не вспоминал о жизни с бледнолицыми, да и что меня там могло ждать — сиротский приют или работа прислугой, а здесь меня считали взрослым мужчиной. Бледнолицым подобные вещи вообще не могли прийти в голову. А еще у меня была Цветок Прерий, которая, конечно, твердила, что все это пустяки, но все равно приходила в мое типи каждую ночь. Если я видел, как она несет воду, обязательно бросался на помощь; помогал собирать хворост или свежевать оленя, которого принес в дар ее семье. Ее отец не одобрял моих ухаживаний: хотя я и считался сыном Тошавея, но он предпочел бы отдать дочь за Эскуте, который был старше, и не бледнолицый, и не пленник.

Большинство мальчишек, оставшихся в лагере, беспокоились за меня. Они понимали, что Цветок Прерий забудет о моем существовании, как только вернется Дразнящий Врага, а тот, может, и не убьет меня, но обязательно покалечит. Они неустанно напоминали мне об этом, предостерегали, уговаривали пускай не прекратить видеться с ней, то хотя бы не срамиться на людях. Но если раньше я считал Цветок Прерий лишь копией сестры, сейчас относился к ней совершенно иначе. Быстроногая как лань, она была стройнее и изящнее сестры; глаза, щеки, грудь — совсем не такие громадные, как у Жуткой Лентяйки, ничего лишнего, по мудрой воле Создателя. Я был совсем не прочь «позориться» на людях.

В конце концов, было много других забот. Еды у нас хватало, но довольно однообразной; недоставало продуктов, которые обычно покупали, — сахара, кукурузы, тыквы, — потому что лишних лошадей или шкур на обмен не было.

Заканчивались свинец, порох, винты для ружей; мы находились на холодной, сухой, незнакомой земле. Привычный порядок жизни нарушился: мальчишкам, которым положено беззаботно играть, приходилось охотиться, старики выполняли женскую работу. Возможно, это общее тоскливое настроение и привело Цветок Прерий в мое типи. А может, она пришла потому, что в июне, когда наши воины уже должны были добраться до Мексики, ей приснился труп Дразнящего Врага со снятым скальпом. Никому из команчей этого не стоило рассказывать, такие сны считались дурным предзнаменованием; вздумай она поделиться своими опасениями, старики запросто могли назвать ее бруха[81], проклясть, изгнать из племени или даже убить. Ну, если кто и мог сглазить Дразнящего Врага, так именно я, но я в такие штуки не верил. К тому же неплохо относился к этому парню, он несколько раз брал меня с собой на охоту, так что я совсем не хотел, чтобы с него сняли скальп, разве что захватили в плен, посадили в тюрьму где-нибудь в Мексике и держали там до скончания века.

А в целом это было лучшее лето в моей жизни, и, несмотря на всеобщее уныние, я был счастлив как никогда прежде. Каждый день меня могли убить бледнолицые или враждебные нам индейцы, мог задрать гризли или разорвать в клочья волк, но я делал только то, что хотел, и, наверное, в этом состоит главное различие между бледнолицыми и команчами. Бледнолицые готовы продать свободу за возможность жить дольше и есть сытнее, а команчи не променяют свободу ни на что. Когда было холодно, я спал в типи или под навесом, в теплую погоду, если отправлялся на охоту или просто побродить по окрестностям, — под звездным небом; у меня была девушка, пусть даже она считала себя невестой другого. Тосковал я только по рыбалке. Команчи ели рыбу лишь в самое голодное время, но я не рыбачил, даже когда на охоте забирался далеко от лагеря, даже когда меня никто не мог увидеть.

В октябре старейшины решили, что нам нужно перекочевать южнее, на привычные территории, здесь зима предстоит очень суровая и голодная. Наши воины еще не вернулись, и все беспокоились, но все равно сняли лагерь. На дереве вырезали целое послание иероглифами, сообщив, куда направились.

Мы остановились неподалеку от нашего старого лагеря, в десяти милях к северу от Канейдиан. Странно, что место оказалось свободно, хотя находилось довольно близко к основным индейским тропам. Лето выдалось дождливое, густой высокой травы хватало нашим лошадям, чтобы пережить зиму, и это добрый знак. Но было видно, что за все лето здесь не паслись другие лошади, а это уже дурной знак, означающий, что множество команчей погибло в недавнее время, и не только пенатека, если такое прекрасное место оставалось не занято с тех самых пор, как мы покинули его.

В декабре вернулись воины; единственная добрая весть — Тошавей, Эскуте и Неекару остались живы. Они так побледнели и похудели, что когда мы заметили приближающихся всадников, то сперва приняли их за призраков. Тошавей едва не потерял отмороженную ногу. Эскуте в самом начале похода был ранен в плечо и все три месяца скакал и сражался со сломанной рукой. Теперь рука почти не слушалась.

В июне они захватили восемь сотен лошадей, но попали в засаду — армия и мексиканцы отныне действовали вместе, а не убивали друг друга, как прежде, — и мы потеряли почти половину воинов котсотека. Оставшихся в живых рейнджеры и солдаты преследовали вплоть до Нью-Мексико.

А в это время на лагерь, где оставались одни женщины, напали апачи мескалеро, всех перебили или угнали в плен. Останки тел растащили дикие звери, и даже подсчитать убитых было невозможно. Среди пропавших была и дочь Тошавея. Из трехсот котсотека вернулись меньше сорока человек, и хотя, конечно, никто не сравнивал такие утраты, мы вдобавок потеряли почти тысячу лошадей, а значит, нам нечего обменять на еду и зима будет еще тяжелее, чем ожидалось. С этого дня и до самой весны стоны и рыдания заглушили все прочие звуки, половина наших женщин изуродовали свои лица и руки, многие даже отрезали пальцы в память о погибших мужчинах.

Цветок Прерий больше не приходила ко мне. Дразнящий Врага погиб, но враги наступали так быстро, что его тело не удалось спасти, так что, видимо, его скальпировали и осквернили. Она почти не ела и не выходила из своего типи, но не могла оплакивать его открыто, потому что они не были женаты. И не смела рассказать кому-либо о том, что предвидела такой исход, что видела его смерть так ясно, словно стояла рядом.

Двадцать

Джинни Маккаллоу

1942 год

Через неделю после выпускного вечера Финеас пригласил ее в Остин. Наступил май, уже стояла жара, сто градусов в МакКаллоу, девяносто[82] в Остине. Неплохо было бы съездить в Бартон-Спрингс, поваляться на травке, поглазеть, как люди купаются, на флиртующие парочки, на молодых парней с их футболом, провести день в одиночестве там, где тебя никто не знает. Но разумеется, она никуда не поехала. Есть люди, способные на спонтанные поступки, — ее прадед, к примеру, — но не она. Скучный я человек, думала она. Предсказуемый. Но по-своему отважный, несмотря на… О Севере думать не хотелось, неприятно было вспоминать то время. Там она была жалкой и сбежала. Она готова рисковать, если желает чего-то добиться, но никто не может этого понять. Если она чего-то действительно хочет, то становится очень храброй. Но и этого никто не знает. Ну и неважно.

Поезд мчался в Остин. Машин на дорогах стало гораздо больше, раза в два или три больше, чем в ее детстве. Говорят, сейчас почти все техасцы живут в городах. В Округе Диммит этого не заметно. Она увидела грузовик с полудюжиной мексиканцев в кузове: люди скрючились на корточках на куче ржавого металлолома, машина петляет, перестраиваясь из ряда в ряд, одно неточное движение — и их просто размажет по асфальту. Почему они позволяют так обращаться с собой? Отец говорил, что они просто животные. В День выборов он возил ее на южную окраину МакКаллоу-Спрингс: пыльные улочки, жалкие хибары, связки перца чили и сушеное козье мясо, над которым с жужжанием вьются мухи. Отец раздавал людям пласты говядины, извлеченные из холодильника в кузове его грузовичка, ящики теплого пива; он заплатит избирательный налог и покажет, как правильно поставить галочку в бюллетене. Gracias, patron. Gracias[83]. Они были более благодарными, чем негры, — про это отец тоже говорил.

Окно вагона открыто, лицо обдувает прохладный ветерок, но под платьем она вся взмокла. В это время года жара обретала собственное бытие, почти плоть — медленная невыносимая пытка. Нет. Скорее как удар кувалдой по голове бычка. И дальше будет только хуже, вплоть до сентября. С другого конца вагона трое солдатиков украдкой разглядывали ее; один постарше, двое других мексиканцы, примерно ее возраста, они боялись поднять на нее глаза. Белых пока не начали призывать, но некоторые, как ее братья, пошли воевать добровольцами.

Она внимательно рассматривала свое отражение в стекле, на фоне сухого пейзажа за окном. Я симпатичная, решила она. Бывают, конечно, и красивее, но и она вполне ничего себе. Финеас предложит мне работу. Должность какого-нибудь особого советника, доверенного лица. Впрочем, это тоже невероятно. Она даже секретаршей не сможет работать, для этого надо уметь стенографировать. А она толком ничего не умеет, жалкий дилетант. Бесполезная. Если вот прямо сейчас она попросту исчезнет, ни для кого на свете это ничего не изменит.