МКАД - Дмитрий Силлов

— Вождя сказал, Черная Стрелок должен умирать так, чтоб его смерть потомки запомнили, однако. Иначе Черная Стрелок никак не вернуться обратно на свою Вечную Серую небу.

Странно, но меня ничуть не волновало то, что шепелявил старый ворм. Мне было спокойно и хорошо, как, говорят, бывает с теми, кто почти уже замерз насмерть в ледяной пустыне. Если болотные испарения дарят успокоение таким, как я, значит, это болото рано или поздно должно было оказаться на моем пути. Все когда-то заканчивается…

Двое дюжих вормов довольно почтительно подняли меня с земли, осторожно освободили от оружия, рюкзака и одежды, обернули бедра какой-то тряпкой типа набедренной повязки и повели под руки — туда, на самую вершину холма, откуда уже слышался слаженный перестук топоров. Я чисто рефлекторно переставлял ноги, хотя, по большому счету, от меня этого и не требовалось — вормы, пыхтя, старались вовсю. Рядом налегке ковылял старикашка, тяжело опираясь на длинную кривую палку и гремя ожерельем из пустых черепов.

— Тебе не быть плохо, Камай-нанги, — шепелявил хромой мне над ухом. — Болото Снов успокоил твой душа, который поселился в теле хомо, а народ клана Огненная Крысособака дарить тебе хороший смерть, тихий смерть. Твой дух вернуться домой, а народ вормов будет молиться тебе, однако, чтобы ты смотрел на них сверху и благодарил своей милостью.

Я слабо улыбнулся. Забавно… Похоже, трупоеды решили меня грохнуть и таким макаром превратить в местное божество. Вот уж удостоился так удостоился.

Тем не менее вормы были настроены вполне серьезно. На вершине холма двое трупоедов деловито копали яму, а один заканчивал сколачивать из двух грубо обтесанных бревен массивную конструкцию в виде буквы «Т». Ворм молотил по куску арматуры обухом грубого топора и забористо матерился на своем языке — ржавая железяка туго входила в сырое дерево. Виселицу, что ли, они организовали нам на двоих с Коляном? Да только серва вешать не за что, круглый он. И, кстати, не видать его поблизости. Хорошо, если хоть ему удалось свалить… Тогда почему деревянная «Т», а не классическая виселица в форме буквы «Г»?

Все разрешилось само собой, когда ворм начал прибивать возле подножия конструкции вторую перекладину, поменьше.

Тут меня слегка передернуло. Здесь, на холме, болотные миазмы, видимо, действовали слабее, и мои мозги заработали более продуктивно. Вспомнилась виденная еще в моем мире жуткая картина художника Кокорева «Казнь восставших рабов». Из-за чего я, собственно, и задергался. То есть попытался двинуть правого ворма пяткой в колено.

В другое время, может, и получилось бы чего. Но тело, отравленное болотным газом, слушаться меня не желало. Удар получился слабым и смазанным, только шкуру ворму слегка содрал на ноге мозолистой пяткой. Ворм взвыл и, недолго думая, треснул меня локтем в «солнышко».

Похоже, болотные миазмы никак не действовали на трупоедов, и, в отличие от меня, у них с координацией было все в порядке. Меня скрючило, перед глазами нарисовались разноцветные пятна. Правда, ворм тут же огреб последствие самодеятельности от хромого старикашки в виде удара посохом по башке — аж треск пошел, не смотри что дед хилый с виду.

— Дурак! — прорычал он, оскалив желтые, сточенные чуть не до десен зубы. — Нельзя бить Камай-нанги! И убивать нельзя! Духи-покровители сам должны забрать душу Черный Стрелка и отнести на небо! Клади его на бревно, давай топор и гвозди. Ничего, однако, поручить нельзя тупым хоммутам! Прости их, Камай-нанги, пожалуйста.

Ясно было, что старик старается для меня, говоря на языке хомо. Словом, дед попался весь из себя положительный и вежливый. Если, конечно, не учитывать одной мелочи.

Т-образная деревяшка лежала на земле, и вормы сноровисто меня на ней растянули. Руки — на верхней перекладине, стопы — на нижней. После чего дед склонился над моей левой рукой с длинным куском арматуры в одной лапе и топором в другой.

— Прости нас, Камай-нанги, — проговорил он. И одним ударом обуха топора вогнал мне в ладонь ржавую железяку.

От резкой боли в мозгу взорвался снаряд. Я резко дернулся, но вормы держали меня крепко, пока дед еще несколькими ловкими ударами топора загнул железку со стороны ладони.

— Так по ритуал положено, — пояснил он. — А так нада, чтоб железка ладонь не порвал и ты вниз не упал, однако.

И всадил второй штырь мне в левое предплечье.

Странно, что я не потерял сознание. Наверно, болотные испарения действительно послужили своеобразным наркозом, вроде закиси азота. Потому я прекрасно чувствовал, как железо проходит между костями рук, прижимая их к влажному, только что обтесанному дереву.

Второй штырь дед загибать не стал, поленился. Счел небось, что и одного загнутого достаточно, нечего лишнюю работу делать. Главное, что теперь Камай-нанги с бревна не свалится. И, обойдя орудие казни, занялся второй рукой.

Прибив мои руки четырьмя штырями к перекладине, шаман склонился над подставкой под ноги. Поставил штырь на подъем правой стопы, долбанул топором…

Когда руки раздирает адская боль, когда сознание постепенно гаснет, заглушаемое этой болью, дополнительные издевательства над телом воспринимаются уже как-то отстраненно, словно все это происходит не с тобой, а с кем-то другим. Я почувствовал, как плохо прибитая внизу подставка для ног от удара скрипнула на гвозде и перекосилась.

— Ай, какой аспид ее прибивал? — раздался визг шамана. — Это ты делал, сын стальной сколопендры? Прости его, великий Камай-нанги.

Послышался виноватый бубнеж ворма, видимо незадачливого плотника. Но мне уже было все равно. Боль неожиданно отпустила, лишь легкий дискомфорт остался в конечностях, прибитых к Т-образной крестовине. Я внезапно почувствовал, как холм, болото, лес за ним тонут в приятной белой дымке и непостижимым образом становятся частью меня — так же, как я сам становлюсь неотъемлемым элементом этого мира. Тяжелое небо, висевшее надо мной серой могильной плитой, внезапно приблизилось ко мне — а может, это я стал ближе к нему? Внезапно тучи разошлись, словно кто-то невидимый разорвал их ладонями, и сквозь рану в непроглядной серой массе я увидел кусочек синего-синего, идеально чистого неба…

— Я прощаю вас всех, — прошептал я. — Я прощаю…

Боль…

С ней мы рождаемся в слезах и крови. С ней мы уходим. Часто с кровью — своей ли, чужой ли, — но, как правило, без слез и сожалений. Глупо жалеть о прошлом, когда в этом мире у тебя больше нет будущего…

Сейчас я уходил. Я понимал это краем сознания, практически уже растворившегося в вечности. Но уйти безвозвратно мне мешала боль. Не та, в руках и стопе, ставшая тупой и привычной, а новая, свежая.