Записки одной курёхи - Мария Ряховская

Нюра обняла меня, тоже плачет:

– Эх, живем как в миру – а в миру как в аду.

Я легла на чистое холодящее белье. Была почти счастлива, уже спокойнее вспоминала о происшествии в ДК. Засыпая, вспоминала сказанное Борисову: «Но колокол прозвонит, и вы окажетесь за чертой…»

Проснулась посреди солнца и шума. Уже начали собираться братья и сестры. Смотрю в окно – милицейский газик и машина скорой помощи. Выбежала во двор. Увидела мертвое чудище в луже крови. Голова разбита. Рядом лежит воронье гнездо из веток размером с таз. В нем окаменелое гуано.

– Ничего не понимаю, – мучился милиционер. – Эта береза, откуда, надо полагать, оно упало, стоит на расстоянии двадцать метров. Больше нигде нет таких гнезд. А главное – вчера не было ветра! Как оно могло прилететь?

Мы с Нюрой подошли к этой березе.

– Гляди, Маш, это «ведьмина метла», – сказала Нюра и показала мне нижнюю ветку высоченной березы.

Приглядевшись, я увидела густой пучок коротких ветвей с мелкими листьями. Скорее на веник похоже.

– У меня на задах такая же «ведьмина метла» была на топольке, – вспомнила Нюра. – Я ее сорвала и принесла в избу, поставила в графине возле Таниной постели. Не помогло…

По снегу, не видя дороги, бежала Капа. Нараспашку, вся красная, в слезах, бросилась ко мне:

– Деточка… Гляди, как дьявол с дьяволосиками, – любимое ее выражение, – нас подкарауливает. Как мне Василь Николаич рассказал… Ох, что же это! Но Господь с нами. Он не оставит – и приютил тебя.

Капа была и в страхе, и в счастье. Она иногда умеет улыбаться так радостно, со слезами, – когда переживет какое-нибудь несчастье и все придет к радостному концу.

– Вот мы и помолимся, восхвалим Его. Василь Николаич расскажет сейчас братьям и сестрам: пусть знают, как велика сила Господа. Бог вымочит – Бог и высушит.

Вместе со всеми я пела гимны и вспоминала, как, приехав в новый дом поздним летом, мы обнаружили среди безупречных гряд двух стариков – Капу и Юрия Дмитриевича. Потом Капа сбегала и принесла еще горячих оладий, держа их за пазухой, под своей вечной колхозной фуфайкой…

Мы ехали в деревню. Я не хотела домой. В электричке Капа по слогам читала псалмы, я подремывала.

Тропинка была шириной в ладонь. За голенища моих черных нагуталиненных Нюрой сапог набивался снег.

Как Капа мне радовалась! Она была совершенно счастлива! Живут зимой в Жердяях они с Юрием Дмитриевичем почти одни, еще шесть старух. Те и на улицу неделями не выходят. Таращатся в телевизор с ноября по апрель, разве что сходятся у автолавки по вторникам.

Распахнули дверь в дом. Капа радостно позвала с порога:

– Дед, иди сюда! К нам гости, дед! Машенька приехала. Слышь? Да где ты? – удивилась Капа. – Следов к дороге нету.

Мы вернулись во двор.

– Ага, след. Пошел к ферме.

Ферма была сразу за их большим огородом.

– И чего ему там понадобилось? Остатки стада в Стрелино перевели, туда и Серый скотником пошел. Плохо там, говорит, с какими-то кооператорами-молдаванами работает. Воровать не дают, бьют, а я, может, пастух природный, – жалуется. Айда следом за Юрой, милая.

Ферма зияла дырами проемов. Вырваны рамы. Снят шифер со стороны деревни, но цела крыша со стороны, обращенной к городской дороге. Не иначе как Степка с Серым потрудились. На подходе к ферме услышали скрежет.

– Проклятая дверь, опять ходит, душу бередит. Юра ходил прибивал, так ведь срывают. А что там брать? Да ведь вот еще что… – Капа говорила уже полурыдая, – на Урагане это ведь тогда не Серый, а Степка ехал. Ему-то нельзя было, он незаконный, уволен с работы же… Негодяй! Свалила все на Серого. – Капа говорила про Степку в женском роде. – Тот начал за себя заступаться. Ты, говорит, угробила лошадь, ты и отвечай. Степка его бить начал, дьяволосик. Прощался с деревней, говорил: не выживу третьего срока. Здоровье плохое.

Появился из-за угла Юрий Дмитрич с молотком, увидел нас, обнявшихся.

– Прибил вот, дверь скрипела. Здравствуй, Маша.

– Ой, а у меня каждый раз сердце заходилось от этого скрежета и воя… Так грешники в аду взывают к милости Божьей, – разволновалась Капа. – Сорок пять лет на ферме проработала. Какая я старая… Помнишь, Маша, корову я вытаскивала из навоза? Тогда и вышла на пенсию. Но как далеко мне было еще идти дорогой искупления к Господу – теперь стучусь в Его врата. Воровала комбикорм с фермы, пила и ставила самогон, срамные частушки пела, жила как все наши бабы…

Я сходила, взглянула на нашего «Большого дурака». «Ничего себе выкрасили построенную Степкой верандочку в тюремный свинцовый цвет». Заглянула в оконце вагончика: на полке чугунный детский утюжок…

Долго с тоской глядела на разбросанные головешки на месте дома Крёстной. Здесь стояла высокая кровать с металлическими шариками на спинке, куда я забиралась слушать рассказы о кладе, под ней – щелястые грязные, но крепкие еще полы – все дымом в небо.

Дрожал воздух над рубленым сарайчиком, поставленным Степкой над погребом. Я прошла тропкой, стукнула в дверь сарайчика. Мне открыл человек в меховой безрукавке и валенках.

Я не сразу узнала Доцента. Он снял чайник с железной печки, налил мне и себе. Из кармана рюкзака выцарапал тонкую плиточку. Угостил. Американская жвачка.

– В МК тут прочел… – Доцент уронил голову на ладони. – Не топили в Семлевском добычу. Пишут, много других озер было – и ближе к Смоленской дороге, и глубже. Это окружено болотами, не проедешь. Наше Киселевское – тоже болото, но при чем здесь оно? Мы находимся за сотни километров, в другой области! Какое-то безумие накатило на меня тогда… А теперь ничего нету. Зинка к экстрасенсу сбежала.

Доцент показался мне старым. Виски запали, и седые колечки в бороде. Я не стала дожидаться ухи и не решилась сказать, что видела его Зинку. Посидела чуть, и мы простились, полуулыбками винясь друг перед другом – в чем же?..

Отведала я у Капы и Юрия Дмитрича картошки с солеными огурцами и молока с вареньем. Подержала в руках районную газетку с портретом Степки. Он снят молодым, без бороды и коротко стриженным. Поверх пиджака выпущены острые языки рубахи. «Органами внутренних дел разыскивается Потапов Степан Алексеевич 1949 года рождения, обвиняемый во многих преступлениях. Прописан в деревне Жердяи Солнечногорского р-на».

– Наведывались мы как-то к Крёстной, – сказал Юрий Дмитриевич. – Не жить, говорит, захватчице в моем дому. «А дочь, внуки?» – спрашиваю. Отвечает: «С них станет моей квартиры в городе». Два года на Крёстной была парализованная мать, под себя ходила. Крёстная поставила дом на фундамент, покрыла железом. Тридцать лет сестра о ней знать не знала, и с какой стати явилась, захватила? Вот оно по Крёстненькой и вышло. Сегодня померла – назавтра Степка разложил костер в доме… Ее не ослушаешься! Силу имела.

Мне предстояло долгое выздоровление, в который раз спасало цоевское «Жизнь стоит того, чтобы жить, а любовь стоит того, чтобы ждать».

Первые дни по возвращении из Твери пыталась писать пьесу о фанате – стало невмоготу от чужих исповедей, надоело внимать чужим истинам. По сцене среди артистов ходит Борисов, чешется, курит, поет, завязывает шнурки. Персонажи его не видят, он в другом, выдуманном пространстве. Фанатство – это прежде всего страсть и… тоже творчество. Сколько книг мы с Саней прочли, изучая борисовское творчество, ух! Сколько перерыли, разыскивая источники его «мудрости»! Так что и сами поумнели! Сколько плохих стихов сочинили!

На днях звонила Саня, мы теперь с ней только перезванивались. Рассказывала о Борисове, виденном в «Программе А»:

– Пел «Золотую Орду» и посвятил ее 8-му Марта. Ох и предисловие было! Мне сказали авторитетные люди, а они все знают, что сегодня 8-е Марта. Бедняга! Такие же дурацкие речи говорил в двадцать пять, охмурял падкую на приколы публику семидесятых. Растолстел, зарос, маленькие запухшие глазки, похож на Емельяна Пугачева и на свинью.

И какая же может быть к нему ненависть? Немного нежности из старых запасов. О, скоро же настала Ницца, скоро и коляска понадобится! Глядите, девы, вот пришло время вашего подвижничества, что ж вы?..

Я теперь стала спокойная, хожу в Дворянское собрание, разучиваю танцы прежних времен. Получаю в ноябре пригласительный билет: «Государственный музей А.С. Пушкина и Общество „Российская дворянская молодежь“ имеют честь пригласить Вас на второй сезонный бал в Астафьево. Мы надеемся, что традиция проведения балов в этом красивейшем уголке Подмосковья, связанном с именами Вяземского, Карамзина, будет долгой и счастливой. Бал открывается полонезом. Дамам предлагается быть в длинных вечерних платьях, кавалерам во фраках или костюмах».

Приехали, входим.

Глюки у меня, что ли? Впервые в Астафьеве, а помню эти колонны, зеркала в разных деревянных рамах, овальный зал. Понимаю наконец, что узнаю виденное в детстве в подзорную трубу с бронзовым оком: тогда на лужке перед домом Крёстная показывала мне эскизы дворцового интерьера, – и откуда взяла? – а в небе зеленый жердяйский холм с Борисовым и Левой под свист птичек расходился с белоколонным дворцом…