Записки одной курёхи - Мария Ряховская

Саня внезапно кинулась вперед, добежала до фонаря, прислонилась к нему и тоном раздраженной учительницы начала:

– Лев Такель: явление мифа. Сейчас речь пойдет об одном из важнейших явлений, которые необходимо правильно понять и оценить. В процессе изучения истории «Аквы» мы вначале оказались безоружными перед этой загадкой…

– Ну, правильно, загадкой святости Левы. Что ты прям сразу…

– Молчи. – Зубы Сани стучали. – «Та реальность, которую ты создал, оказывается более реальной, чем та, из которой ты пришел. …И мы поняли: надо оставить этих людей при своем. Пусть веруют…»

– Я ничего не понимаю. Кого? Кого оставить? – в растерянности спрашивала я и тоже начинала стучать зубами. – Зачем ты меня позвала?

– «…ведь объединенной энергии этих людей хватило на то, чтобы создать этот источник внутреннего равновесия, материализовать его и дать ему имя: Лев Та-кель…»

Молчим. Замерли. Слов нет. Потом Саня опять, торопливо:

– «В восемьдесят шестом году Такель был объявлен бросившим курить и пить, в восемьдесят восьмом он якобы вовсе ушел из группы. Чудо гостеприимства… Мандариновый сок – любимый напиток…» Гы-ы… – Саня ревела, – интеллигентный и тихий, иисусоподобный… А-а-а…

До меня доносились отрывки слов.

– Да ну тебя! Что, ты в самом деле этому поверила? – вскричала я. – Мистификация о мистификации! Журналисты любят скандал. Цель – разжечь угасающий интерес таких вот, как мы. Да замолкнешь ты когда-нибудь, а?

– «…На запрос „Ленгорсправка“ ответила… – Саня не щадила меня и читала дальше: – В Ленинграде проживает одиннадцать Такелей…» А-а! – выла Саня. – А-а! Пять двойников для концертов…

– Ты заткнешься или нет? – Я не выдерживала.

Дома истерики, здесь истерики.

– …Нанята благородного вида седовласая «мама Левы», проживающая в старинном доме по адресу…

Тут я вцепилась в книгу, но Саня ее крепко дер жала.

Я поцарапала ей руки и все же вырвала ее. Бросила в сугроб.

– Это не моя книга, теперь сама ищи… плати! И все-таки ты дура! – кричала на меня курёха намба ту, и в ее голосе звучала злоба. – Это все из-за тебя! Это ты вовлекла меня в эту болезнь, дура! Я просто любила его песни – и все! И ничего больше мне не надо было!

Саня двинула священной бутылкой о столб. Брызнул фонтан стекла. В руке Сани теперь торчала «розочка». Я испугалась, что она порежет себя или меня. Дар добра и любви превратился в оружие мести.

– Зачем ты меня позвала, а? – вскричала я. – Бутылкой этой борисовской трясешь! И орала бы все это своим родственникам! Тетке, матери, бабке! Я ее вовлекла!.. А кто позвал меня на первый в моей жизни концерт «Аквы»?.. Сама ищи, плати! Вот твой меркантилизм, твой страх перед миром, твоя любовь к единственной подруге!..

– Это называется шантаж! Я сказала в порыве – а ты употребила! Не нужна ты мне, шизанутая!

Тут из арки стало появляться Санино семейство, один за другим: тетя пенсионного возраста – одна штука, бабушка – одна штука, мама – одна штука, маленький брат с садистскими наклонностями – одна штука. Все юристы, – кроме брата, он – будущий. И кроме отца, переводчика с французского, – тот в очередной поездке. Тетка заорала:

– Мы ее ищем! В милицию уже звоним, а она здесь бе-се-ду-ет!.. В семье вроде все нормальные, все в университете учились, работали, а она дурой родилась.

– Сидит целыми днями на диване и слушает этого урода! – вопила мать.

– Где ты теперь, поручик Кабанов? Ты на балкон выходишь без штанов! – пропел пятилетний брат.

– Слушает-слушает, а потом ночью по темному коридору до туалета пройти боится! – добивала бабушка, бывший прокурор. – Вчера сказала, что юриспруденция – это операция на мозгах и припарка для отупления и что все мы давно умерли, а она одна жива!..

– Один день вообще голая по квартире таскалась! – прокричала Санина мать. – Говорит, я так ощущаю себя человеком! А одетой она кем себя ощущает? Тьфу! В ее комнате убиралась. Пустую бутылку хотела выбросить – она как крикнет: выбросишь – убью!

Один Санин маленький брат молчал, ковырял в носу и вытирал пальчик о Санину куртку.

– Если хочешь убедиться сама – езжай завтра на концерт, – очень грустно сказала наконец Саня. Она даже не слышала того, что говорили о ней ее родственники. – Борисов ездит по волжским городам, поет. Завтра он будет в Калинине.

Она повернулась и зашагала домой вместе с семейством, бросив по дороге остатки нашей реликвии в мусорку, – а я вдруг крикнула:

– Подождите! Дайте мне денег! Сколько есть? Ищите по карманам!

Мне было выдано рублей сто пятьдесят с полнейшим недоумением: «А вот эта еще хуже. Совсем конченая».

ВСТРЕЧА С БОРИСОВЫМ

Ночь. Я в Калинине. Вокзал новый отстроили. Белеет в темноте.

Пошла в зал ожидания – куда мне еще? Забилась в угол и проспала в пластмассовом кресле часов до девяти. Разбудил шум.

Пошла искать улицу Октябрьскую, там, кажется, этот ДК.

Калинин – наполовину город, наполовину деревня. Деревянные дома, между ними – «коровьи тропы», как писал маркиз де Кюстин о русских дорогах. Неприветливые лица редких прохожих. Видно, что всем фигово жить и дома есть нечего, а они хотят ходить исключительно в белых носках, как Князь, наш питерский приятель-панк.

ДК. С колоннами. Черно-белые афиши. Рыжая борода – знаю – держит голову на локте, смотрит на пустые граненые стаканы.

«Нет, ты мне все же объяснишь, зачем это все, и Лева…»

Вот длинноволосый. Спрошу.

– Слуш, ты не знаешь, сегодня будет Бо?

– Завтра. В семь вечера. Гостиница «Волга», номер 27, люкс.

«Ага, получила в два раза больше информации, чем просила. Это знак, как сказала бы Валентина! Что надо идти к нему».

Гостиница. Красная с зеленым дорожка, протертая до дыр.

Вахтерше:

– Вы не знаете, Борисов уже приехал?

– Что я, все фамилии, что ли, запоминаю?

– Ладно, я сама посмотрю. Можно?

Навстречу мне выглянула молодая заспанная грузинка. Распахнула дверь, стоит, а позади куча детей.

– Простите. Я ошиблась.

Потащилась куда-то. Искать кафе. Парадокс жизни – жить не хочется, а есть хочется.

«Все мои надежды были в Нем. Когда плохо – школа, дом, друзей нет, – говорю себе: Борисов – и счастлива. Просто оттого, что он есть. Да, не буду отрицать, были надежды у нас с Санькой на встречу… Да, сначала мы „остались одни“, без него, две тоскливые курёхи, – а теперь только я… верна этому имени. Да нет, не верна, просто я хочу до конца выяснить: кто он такой и существует ли Лева».

Съела какую-то жесткую котлету, видом напоминающую стиральное мыло. Макароны все слиплись, перепутались, как и мои мысли. Бродила дотемна.

Что было на следующий день – совершенно не помню. Помню – чуть не заболела, дожидаясь вечера. Зачем-то искала цветы для него, по старой привычке и чтоб чем-то занять себя.

Наконец вечер. ДК. Знобит – нет, все-таки это нервное, а не простуда.

Ох! Как я не подумала! Это же провинция, это не скандальная Москва, где менты сравнительно цивилизованные и часто пускают халявщиков почти без драки и капризов! И впрямь: один-единственный хиппаренок прыгает возле двери в ожидании милости. Все остальные – по билетам. Я судорожно копаюсь в сумке и, подняв взгляд на ментов, драматически произношу:

– Вы знаете… Такая ситуация… Я билет дома забыла. Я из Москвы приехала…

– Забыла – езжай обратно. Может, еще успеешь! – захихикал один и взглянул на другого.

Торчала до тех пор, пока ДК не стали запирать. Ничего себе новшество! Теперь двери на время концерта запирают?!

– Слушайте, если я не попаду туда, – показала я на фойе, – я умру. Понимаете, умру.

– Вот бессовестная, иди, откуда пришла, – схамил мне дядька в красной повязке. – Убирайся, говорят тебе!

Я обратила свой взор к еще нестарому менту, что с виду подобрее:

– У вас что, сердце каменное? Пустите! Я та-ак хочу его видеть, я ехала из Москвы… – Пошлой фразой про каменное сердце я всегда заканчивала свои просьбы, когда в Москве шла вот так, на халяву, – и пускали.

Еще пять минут рукопашной: я влезала – меня отпихивали грубые руки, – и я в фойе. Как это гадко все! Кидаю пальто тетке и слышу:

– …Святой Кристофер нес Христа. Они перешли реку и стали пить смесь…

…Ну как описать его голос? Я бы пошла за этим голосом, если бы он раздавался из газовой камеры! И поет эту дрянь, эти басни, и мотает чубом… Зарос! Прошла и села в первый ряд – немного, однако, в Калинине народу-то! Где-то в левом углу сцены из-за кулисы выглядывали высоченные каблучищи. Головы не было видно, а зачем мне голова, я и так знаю, что у нее клыки и рога! Спартакодонт зубастый!

Допел про святых Германа и Петра и замолк. Немного перебирал по струнам и вдруг начал:

– Россию-то спасать надо. Русь спасать. Русь, понимаете? Святым надо молиться о спасении Руси, да недалеким, те нас не слышат, библейские-то, гиганты, а тем, что ближе к нам… Пустыньским старцам, дожившим до смуты, – Феодосию, Анатолию, можно Нектарию. – Помолчал. – Тем, что нас, грешных, больше понимают, потому что сами они не в меду и ладане плавали… – И хихикнул, и вот опять хихикнул, потом стих, театрально загрустил. – Объединяться надо русским, и никакие нам казахи не нужны.