Семья Наливайко - Федор Кравченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Под ногами блестел укатанный колесами снег. На освещенных солнцем голых ветвях деревьев стаями сидели веселые взъерошенные воробьи. Они купались в солнечном свете, оглашая воздух неумолчным чириканьем. Где-то далеко горланили петухи.
Максим выбрался в поле и сел на белый холмик у дороги, вонзив в мягкий снег костыль. Он сидел так целый час и готов был просидеть весь день. Но его заметили проезжавшие мимо казахи. Они остановили подводы, груженные мешками с зерном, и с недоумением разглядывали человека в шинели, сидевшего просто на снегу.
Максим не понимал, о чем говорили ему казахи. Он попробовал угостить их табаком. Казахи отказались и продолжали кричать. Старик с редковолосой бородкой взял костыль, протянул его Максиму.
— Да отстаньте вы от меня! — закричал Максим, отворачиваясь от осаждавших его людей. — Я ни бельмеса не понимаю.
Переглянувшись, казахи рассмеялись. Не обращая внимания на ругань, они дружно подняли его с земли и потащили к одной из подвод. Сидя уже на подводе, он снова предложил казахам табак, но теперь они сами вытащили из карманов бархатные кисеты и наперебой стали угощать его куревом.
Он долго ехал с казахами, сидя на мешках. Затем казахи свернули в сторону едва видневшегося вдали элеватора. Жестами они приглашали Максима к себе в аул. Он в свою очередь объяснил им, что спешит на станцию. Казахи отпустили его неохотно.
Он остановился посреди дороги и долго смотрел им вслед.
IX
На станции Максим узнал, что пассажирский поезд будет только к вечеру. Он решил без билета войти в вагон, как это делали другие. В конце концов, ему нечего терять.
Тяжело опираясь на костыль, он бродил по поселку.
День был солнечный, яркий. Подтаявший снег сверкал и искрился. На голых ветвях деревьев заметны были преждевременно появившиеся почки. На воротах хлопал крыльями и пел петух. Мимо белых домиков проезжала подвода. Ленивые быки шли медленно, налегая друг на друга. На возу лежал человек в черной барашковой шапке — настоящий чумак. Он вяло помахивал кнутом. Позади него сидел казах в коротком овчинном полушубке. Максим вспомнил родные села. Такую картину можно было наблюдать много лет назад. Если бы не горы, подумал бы, что находится где-то на Украине, чудесно перенесенный в отдаленное прошлое…
Неожиданно раздался голос, заставивший Максима вздрогнуть и обернуться:
— Левчук! Товарищ Левчук! Не узнаешь! Это я, Омаров!
— Тпру! — заорал человек в барашковой шапке, и в это мгновение Максим заметил, что у казаха, сидевшего позади возчика, страшно укорочены ноги. Они были отняты выше колен, круглые кожаные чехлы заменяли ботинки.
Максим догадался, что это фронтовик, остановился и, дружелюбно улыбаясь, сказал:
— А я не Левчук.
Омаров пристально вгляделся в лицо Максима и сконфуженно, с заметным акцентом произнес:
— Извините, товарищ, обознался. У меня в батальоне товарищ был. Очень похожий на вас. Вместе у Днепра сражались. Вы тоже украинец?
— Украинец.
— Садитесь. Вот ваш земляк. — Омаров указал на возчика. — Мой завхоз. Данило Иваныч, приглашай на вареники.
— Вареники его, наверно, дома ждут, — сказал возчик, приглаживая усы. — Ты его бесбармаком угости. Это будет смачно для него.
Они познакомились. Максим был скуп на слова, но все же сказал, что он агроном… Рассказывать о себе ему не хотелось.
Омаров со вздохом сказал:
— До войны я геологом был. А теперь вот… геолог без ног — анекдот. Но ничего. Я решил валенки делать. Жизнь — не седло, меня из жизни не легко вышибить.
Последнюю фразу Омаров повторил по-казахски и рассмеялся. Потом снова вздохнул:
— На фронте хотел гранатой себя взорвать, как один политрук сделал… с отчаяния. Но передумал. Мать говорила: «Возвращайся, хоть и калекой… только бы живой». Мать… понимаете, мать, не жена. Вот я и приехал сюда. А в городе, где я работал, девушка-невеста есть. Она тоже геолог. Но я к ней не поеду.
Он вдруг спросил:
— А вы, наверное, женаты? И дети есть, правда?
— Нет никого, — сдавленным голосом ответил Максим, тронутый дружеским тоном казаха. — Была жена, да замуж успела выйти. Зря я ее искал… А сынок помер…
Омаров был ошеломлен. Он закричал, незаметно для себя переходя на «ты»:
— Что ты говоришь, друг! Этого не может быть. Ты шутишь! Скажи, что ты пошутил!
— Нет, это правда, — со вздохом сказал Максим.
— Садись, друг… Пожалуйста, не стесняйся. — Омаров усмехнулся. — У меня нет персональной машины, но ничего. Едем ко мне.
Максим взобрался на воз, сел рядом с Омаровым. Не все ли равно ему, что делать, куда ехать?..
Сдержанно рассказал он о Клавдии, о своем прошлом, о своих полях. Наконец поведал и о поисках жены.
— Ты ее даже не видел? — спросил казах.
— Нет.
— Значит, это сплетни, — горячился Омаров.
— Это правда, — упрямо сказал Максим. — Все кончено. Если бы не эта дурацкая нога, я бы сегодня же отправился на фронт.
— Вам, агрономам, надо учиться у геологов, — сказал Омаров. — Вы привыкли к легкой работе: вспахал землю, посеял и ждешь, пока вырастет урожай. А нам надо по горам лазить, в землю залезать, надо постоянно искать. И когда уже найдешь, не так легко урожай «снять».
Разговаривая, они незаметно подъехали к дому, где помещался «пимокатный завод». Сказав что-то возчику по-казахски, Омаров уцепился сильными руками за задок телеги и ловко слез на землю.
— Пока мать приготовит поесть, я тебе покажу мой «энский оборонный завод», — сказал он с усмешкой. — Мы для фронта валенки делаем.
Он повел Максима в обыкновенную избу с пристройками. Они шли мимо огромных куч шерсти, лежавших в проходной комнате, видимо, из-за отсутствия специального помещения. Распахнув вторую дверь, Максим попятился — его обдало паром. Омаров засмеялся, толкнул его вперед и сам нырнул в пар, как в воду.
Максим ничего не видел. На него веяло теплом и запахом согретой влажной шерсти. Только спустя некоторое время он мог различать то, что делалось в помещении: женщины в цветных майках и трусах катали валенки; они были потные, сосредоточенные, но двигались энергично, несмотря на жару.
Цех был похож на примитивную баню, где люди, тонущие в пару, кажутся призраками. Только здесь не было обычной банной суеты; в движениях людей чувствовалась слаженность. Омаров, маленький, казавшийся совсем жалким в этом помещении, как бы переплывал от одной работницы к другой; он щупал еще не совсем оформившиеся мохнатые пимы, давал какие-то указания и шел дальше.
Максим невольно почувствовал уважение к маленькому казаху и стыд за себя. Бывший геолог нашел свое место в строю людей, продолжающих великую битву. Безногий, он заботился о теплой обуви для оставшихся на фронте товарищей. Омаров забыл о личном горе. Он погрузился в пимокатное производство так, будто всю жизнь только и занимался им.
Омаров подошел к Максиму и стал рядом с ним, как бы проверяя, какое впечатление произвел на нового человека его «завод».
— Все-таки производство у тебя скверное, — сказал Максим, задыхаясь.
Омаров перестал улыбаться:
— Почему, друг?
— Плохо проветривается помещение.
— У тебя только нога испорчена или легкие тоже?
— Легкие тоже.
— Что же ты мне сразу не сказал? Здесь с плохими легкими не выдерживают, — сказал Омаров.
Он увел Максима в маленькую комнатушку, отделенную от цеха стеклянной перегородкой. Здесь было сумрачно и пахло шерстью, но все же легче дышалось. Усадив гостя, Омаров огорченно сказал:
— Думаешь, я ничего не делаю? Не хочу облегчить работу?
— Я ничего плохого не думаю, — смущенно пробормотал Максим.
— Говори прямо, друг. Ты думаешь: Омаров одним дает пимы, чтобы не замерзли ноги на фронте, а других жарой морит. — Омаров вздохнул. — Это такое производство, друг. Чтоб можно было делать валенки, нужна жара, как в бане, нужен пар, чтоб грязь слезала. Конечно, можно было бы облегчить эту работу, если бы мы делали не сто, а всего десять пар. Но у меня работают жены бойцов, они и слышать не хотят о снижении плана.
— План подходящий, — сказал Максим, улыбаясь. — Но вот вопрос: на сколько дней хватит таких пимов?
Омаров вспыхнул, и Максим впервые почувствовал обидчивость казаха. Омаров схватил валенки, лежавшие на столе, и поднес к глазам Максима. Он спросил обиженно:
— Это, по-твоему, плохие пимы?
Стараясь смягчить впечатление, вызванное неуместной шуткой, Максим с преувеличенным любопытством осматривал и ощупывал добротные валенки, на подошвах которых четко чернела цифра 30. Он не заметил никаких дефектов, если не считать того, что на подошве одного валенка торчал клок шерсти.
— Прекрасная обувь для бойцов, — сказал наконец Максим, решив похвалить Омарова.