Большие Поляны - Иван Слободчиков

— Разве дело Уфимцева не рассматривалось в колхозе? — переспросил прокурор.

— Я просила об этом Василия Васильевича, а он отказал, — ответила Стенникова.

— Колхозной парторганизации доверить это дело было нельзя, — сказал запальчиво Степочкин. — Там много либералов, и первая из них — Стенникова. Кроме того, кое-кто просто побоялся бы выступить против Уфимцева, они еще не забыли о судьбе Тетеркина.

— Все же надо было вначале обсудить с коммунистами колхоза, — не согласился прокурор.

Акимов слушал, этот разговор и чувствовал, как у него краснеют уши. Если кто либерал, так это он: тянул с делом Уфимцева, все ждал его примирения с женой. А в последнюю минуту пошел на поводу у Степочкина и Пастухова, побоялся обвинения в потворничестве.

Он подвигал бровями, посмотрел на угрюмого, все еще стоявшего Уфимцева и сказал:

— Садись, не стой столбом... Продолжайте, Анна Ивановна.

— Товарищ Степочкин собирал заявления не у либералов, — голос Стенниковой дрожал от обиды. — Он их собирал у верных людей, у Векшина и Тетеркина. Кто такой Векшин, товарищ Торопов уже говорил, его оценка очень верная. А Тетеркин...

И она подробно рассказала членам бюро о Тетеркине, начиная с того времени, когда он был председателем колхоза, рассказала, как он ушел в лесничество и как потом, посмеиваясь над колхозниками, говорил им: «Дураков работа любит!» Как в этом году попался на краже зерна, работая на комбайне.

— Мне об этом рассказывал агроном Попов, секретарь нашей комсомольской организации. Следовало отдать Тетеркина под суд, а Уфимцев пожалел, лишь снял с комбайна... Вот какие люди подавали заявления, собирали сплетни об Уфимцеве, писали в партком анонимки.

— Одну минуту, — перебил Стенникову Игишев. — Предположим, что мы согласились с вами, поверили, что эти люди — клеветники и прохвосты, как выразился Михаил Иванович. Но ведь в данном случае они сообщали о действительных фактах: Уфимцев ушел от семьи, врозь живет.

— Да, это правда, — ответила Стенникова, — они с женой живут порознь. Но причина тут не в Уфимцеве, а в его жене, хотя я ее особенно и не обвиняю. Женщину сбить с толку не так уж трудно, если посылать ей анонимные записки, письма о неверности мужа.

— Ловко ты подвела! — крикнул Степочкин, завозившись беспокойно на стуле. — У меня же документы. Вот они! — и шлепнул ладонью по папке.

— Да-а, — протянул Игишев, не обращая внимания на вспышку Степочкина. — А все же что-то, видимо, было между Уфимцевым и Васьковой. Как говорят, нет дыму без огня. Почему-то она ушла от мужа, вернулась в Поляны?

— Вернулась она к отцу, другого местожительства у нее нет, — ответила Стенникова. — Я говорила с Груней. Из разговоров вынесла, что уход ее от мужа вызван другими мотивами и просто совпал по времени, когда Уфимцев жил один, без жены.

— Я все же предлагаю, — прервал свое молчание прокурор, — материал по делу Уфимцева направить в первичную партийную организацию, пусть вначале там разберутся. Может, не потребуется и на бюро парткома разбирать...

Акимов решил: пора кончать разговоры об Уфимцеве, и так два дня на это потеряно, — надо ехать в колхозы. К тому же он верил Уфимцеву и полагал, что тот жертва обстоятельств.

— Материал возвращать в колхоз надобности нет, — ответил он прокурору, — картина, всей этой стряпни, как правильно назвала ее Стенникова, ясна и понятна непредубежденному человеку: жулики и стяжатели пытались опорочить председателя колхоза. Тут Василий Васильевич, — и он, поморщившись, словно глотал горькую пилюлю, сказал не то, что следовало сказать, — тут Василий Васильевич был, очевидно, обманут, введен в заблуждение. Я давно и близко знаю жену Уфимцева: это хорошая, умная женщина, но, как говорят, немножко нервная, у нее свои, более строгие взгляды на вещи, и тут Анна Ивановна права: сплетники оказались сильнее ее веры в мужа. Что же тут удивительного, если эти сплетники, — и опять поморщился, посмотрев на Степочкина, — убедили даже такого осторожного человека, как Василий Васильевич.

Степочкин, во время речи Акимова, сидел не шевелясь, не поднимая глаз от папки, видимо, не понимал еще толком, осуждает его секретарь или защищает.

— Считаю, — продолжал Акимов, — вернее, вношу предложение: ограничиться сегодняшним обсуждением персонального дела Уфимцева, — оно, безусловно, пойдет ему на пользу, и предложить как можно скорее вернуться в семью. Надеюсь, Анна Ивановна поможет ему в этом... Какие еще будут предложения?

— Я не согласен, — встал за столом Пастухов. — Я в корне не согласен с такой оценкой поведения коммуниста Уфимцева. Причем, что удивительно: такую оценку дает секретарь парткома, обязанный быть непреклонным и бдительным к проявлению подобных случаев со стороны отдельных коммунистов, позорящих нашу партию. Я уже не говорю о грубом нарушении Уфимцевым партийной дисциплины — его неявка на бюро, о разбазаривании зерна...

— Так это ты его напугал, толкнул раздать зерно колхозникам! — напомнил Пастухову Торопов и, обратясь к Акимову, сказал: — Не понимаю, зачем в ступе воду толочь? Поговорили, и хватит, давайте принимать решение.

Пастухов не успел ответить ему, Акимов опередил его:

— А Уфимцеву за неявку на бюро, за преждевременную выдачу зерна, за испуг, как выразился Михаил Иванович, объявить строгача. Чтобы впредь не пугался, смелее был!.. Кто за эти предложения, прошу поднять руки.

Глава девятая

1

К этому дню готовились всю неделю. Мыли полы и окна в клубе, вешали кумачовые полотнища с лозунгами, чистили и подметали вокруг, даже привезли с реки машину песка и посыпали им дорожку к крыльцу.

После полудня ринулись сюда мальчишки.

Потом показались парни. Они собрались в ватажку, шли по улице не спеша, вразвалку — в узеньких брючках, в пиджаках внакидочку, с челками до бровей, шли, пересмеиваясь, пересвистываясь. Ближе к клубу к ним присоединился гармонист. И вот кто-то уже колотил остроносыми ботинками пыль на дороге, ему дружно подпевали, прихлопывали в ладоши.

Услышав гармонь, суматошно заметались в избах девушки, торопясь нарядиться, натянуть на привыкшие к резиновым бахилам ноги капроновые чулочки, узенькие туфельки на каблучках-шпильках, взбить модную прическу, как это водится в городах, прикрыть ее шелковой косынкой, а то и оренбургским платком. И выйти на улицу, навстречу подружкам, в модном пальтеце, которое шилось в Колташах, а может, привезено из самого областного центра.

Ближе к вечеру к клубу пошли разодетые, как на праздник, бабы — в разноцветных юбках, в плюшевых жакетках, в шелковых полушалках, вытащенных для такого случая из редко открываемых сундуков. Шли они не торопясь, оглядывая друг друга, оценивая наряды, щелкали семечки, доставая их из туго набитых платочков.

А за ними следом шли мужья, дымя папиросами, шли старики с батожками, старухи, укутанные в шали.

День был воскресный и, как по заказу, солнечный, хотя не очень теплый, такой, каким и полагается быть в начале октября. Еще не было зазимья, но первые снежные пушинки должны вот-вот появиться, это предвещали и частые пасмурные дни, и холодные северные ветры, гнавшие волну в пруду, и поредевшие лесные колки, роняющие остатний лист на землю.

Когда зал наполнился людьми, на сцену поднялись члены правления. Председатель колхоза Егор Уфимцев зашел за длинный стол, покрытый кумачовой скатертью, обставленный стульями, подождал, пока не усядутся члены правления, оглядел разноликий, гудящий зал. Впереди всех, на передних скамьях, сидели самые уважаемые люди, основатели колхоза. В числе их Уфимцев увидел свою мать, рядом с ней Позднина, других стариков, которые уже давно отработали свое, а вот сегодня не утерпели, пришли в клуб. Он увидел и брата Максима, и жену его Физу, и тетю Соню, и Павла Семечкина, и шалашовских мужиков. И колхозных механизаторов — трактористов, шоферов, комбайнеров — в костюмах, при галстуках. Уфимцеву непривычно было видеть их такими, да и сами они, сменившие промасленные фуфайки на габардиновые пиджаки, чувствовали себя стесненно, сидели смирные, под боком у своих бойких жен.

Он позвонил колокольчиком, призывая к тишине.

— Дорогие товарищи! — начал он, когда люди успокоились. — Сегодня у нас необычное собрание. Мы провожаем на заслуженный отдых наших старших товарищей, отдавших половину своей жизни родному колхозу. Они честным, бескорыстным трудом заслужили, чтобы мы сегодня чествовали их, как самых дорогих нам людей. Разрешите пригласить их на сцену, за стол президиума.

Аплодисменты заглушили его слова, и под их гром на сцену поднялись Коновалов Иван Петрович, Сараскин Архип, Колыванов Серафим, Пелевина Софья, или, как ее все зовут в колхозе, тетя Соня, а за нею еще и еще — тринадцать человек. Члены правления разводили их вдоль стола, по обе стороны от Уфимцева. Они смущенно, уступая места друг другу, усаживались.