Большие Поляны - Иван Слободчиков

Но все произошло не так, как она представляла. И встретились они не у него в кабинете, а на улице, среди белого дня, на глазах у всех.

Это случилось на второй день после собрания, на котором чествовали старых колхозников. Груня ходила в магазин — надо было купить дочке валенки.

Продавщица Нюрка Севастьянова, бывшая ее подружка, встретила Груню радостно, с удивлением:

— Пришла, затворница! В кои-то веки припожаловала! Как рассталась со своим Васьковым, так и глаз не кажет.

Груня поморщилась: народу хотя и немного было в магазине — две девчушки разглядывали брошки, шалашовский мужик покупал сахару и чаю, да баба с верхнего конца стояла, поджав губы, дожидаясь очереди, — а все же такая бесцеремонность Нюрки показалась ей неуместной.

Нюрка — кругленькая и черненькая, с накрашенными губками, которые она собирала оборочкой, когда взвешивала товар, следя за стрелкой весов. В девках была она бойкой, языкастой, верховодила подружками, любила покуражиться, понасмешничать над ними, безнадежно ждущими себе женихов, и однажды вдруг исчезла, уехала из села и вернулась домой через пять лет, ведя за ручку такого же черненького и мордастенького мальчишку лет трех. Где она была, что делала — Нюрка не рассказывала, а, про мальчишку со смехом говорила: у цыганки на шаль выменяла.

— А я уж думала, ты в монашки записалась, — продолжала между тем Нюрка, не замечая недовольства Груни. Она сунула мужику две пачки чаю, пересчитала деньги за покупку. — Ни в кино, ни на улицу... Чего тебе? — спросила она бабу.

Груня отошла в сторонку, чтобы не лезть на глаза Нюрке, стала разглядывать разложенные по полкам ткани, платки, сумочки.

Отпустив покупательницу, Нюрка перешла к Груне, улыбнулась ей, заговорщицки поманила пальцем, прося подойти поближе.

— Что вчера на концерте не была? — спросила она ее полушепотом, хотя девчушки не обращали на них внимания, все еще торчали над ящиком, выставив худенькие зады.

— Не хотелось... Голова болела, — соврала Груня. А на самом деле не пошла потому, что не считала себя колхозницей: не работала.

— Ох, интересно как было-о! — пропела Нюрка. — Знаешь, я с кем сидела? — Нюрка лукаво посмотрела на Груню, помолчала, чтобы помучить свою бывшую подружку. — Ни в жисть не угадаешь... С Егором! Ну да, с твоим Егором, — ответила она, увидев недоверие в глазах Груни. — Он за ручку со мной поздоровкался. Говорит: как ты, Нюра, похорошела, влюбиться можно. Не веришь? Ей-богу, так и сказал. А чего ему? Он теперь холостой. Запросто и в гости его позвать, не откажется.

Будто кто в кулак зажал сердце Груни — так неприятны были ей слова Нюрки об Егоре. Одно упоминание о том, что Егор может с кем-то другим быть близким, коробило ее, вызывало ненужную ревность, хотя она понимала, что ничего такого с Егором не произойдет и что Нюрка просто треплется. Груня не стала больше ее слушать, попросила показать валенки и, купив их, заторопилась домой.

— Заходи ко мне, — пригласила Нюрка. — Посидим, побеседуем, наливочки выпьем. Может, кто на огонек завернет... Невзначай с намеренья, — хохотнула она.

— Ладно, зайду, — пообещала Груня, хотя наперед знала, что не пойдет.

И вот тут, выходя из магазина, она увидела шедшего по улице Уфимцева. Он тоже заметил ее и первым поздоровался, как ей показалось, поздоровался приветливо, почти обрадованно.

И она не удержалась, крикнула вполголоса.

— На минутку, Егор Арсентьевич! Можно вас на минутку?

Он остановился, стал ждать, когда она подойдет. От нее не укрылось, что он немного смущен.

— Вы не бойтесь меня, я по делу, — вдруг вырвалось у нее.

— Я и не боюсь тебя, Груня. С чего ты взяла?

Она многое могла бы сказать ему на это, но не здесь, не посреди улицы. И так уже люди поглядывают на них.

— Хочу обратно на ферму проситься, надоело дома без дела сидеть.

— Желание, конечно, хорошее, — ответил он. — Только у нас нет теперь должности заведующей.

— Да не заведующей, а дояркой. Куда уж мне в начальники! — Груня коротко рассмеялась, подняла на Уфимцева глаза, в которых снова таилась знакомая ему тоска. — Отдайте мне тети Сониных коров, раньше я неплохо справлялась, думаю, и теперь не подведу.

— Знаю, что не подведешь, — ответил Уфимцев. Что-то пробежало по его лицу, как тень от облачка. Он поглядел вокруг, словно искал кого, а может, просто собирался с мыслями, тянул время. — Ну что ж, — сказал он, — выходи завтра на работу, я подскажу бригадиру... Еще есть просьбы?

— Какие у меня могут быть просьбы? — удивилась она и даже усмехнулась. Груня уже осмелела, не прятала от Егора глаза. — Нет у меня к вам никаких просьб, Егор Арсентьевич, кроме вот этой... чтобы на работу.

Он посмотрел на нее, как ей показалось, чересчур пристально, даже что-то дрогнуло в его лице, в глазах, словно запросилось наружу. Видимо, хотел ответить на ее слова, но так и не ответил, лишь кивнул головой, сказав: «До свидания» — и пошел дальше.

Вот и все, и весь разговор. И зря она волновалась, ожидая этой встречи. Все произошло так, как и надо, как и следовало произойти. Только почему-то от встречи остался нехороший осадок на сердце, будто что-то она не то потеряла, не то позабыла, а что — никак не могла вспомнить.

4

Уфимцев шел на квартиру обедать, когда повстречался с Груней. Выдался сравнительно спокойный день, каких не так уж много в жизни председателя колхоза, когда можно без спешки позавтракать и пообедать и вовремя, без помех, поужинать и лечь спать. Жил он теперь у Никиты Сафонова — ушел из дома Лыткиных сразу же после приезда из Колташей.

Прошло десять дней после бюро парткома, на котором Уфимцеву объявили строгий выговор, а ему казалось, что все это произошло только вчера. Еще не улеглось волнение от всего пережитого на заседании, еще звучали в ушах голоса Пастухова, Акимова, Торопова. Он считал, бюро правильно поступило, наказав его. Не доехав тогда до Колташей, вернувшись в колхоз, он знал, что нарушал партийную дисциплину, но ничего с собой поделать не мог.

По правде сказать, перетрусил он тогда, побоялся, что бюро пойдет на поводу у Пастухова: обяжут его сдать все зерно, очистят амбары, — произойдет то, о чем предупреждал народ Векшин: не будет хлеба на трудодни. Как он, Уфимцев, будет тогда выглядеть в глазах колхозников? Скажут, прав был Векшин, зря не послушались его, доверились этому Уфимцеву, посулившему им зерна по два килограмма на трудодень... Нет, он не за себя боялся, не за самолюбие председателя, боялся, как бы не пропала у людей вера в будущее их колхоза.

К счастью, ничего этого не случилось, бюро правильно рассудило их с Пастуховым. И правильно ему закатили выговор: за испуг, как определил Акимов. И этот заслуженный выговор не очень тяготил его.

Тяготило другое: обманул он членов бюро парткома, не рассказав им правду о причинах разрыва с женой. Вот за что ему следовало дать строгий выговор, а не за раздачу хлеба колхозникам! И чтобы снять эту тяжесть, следовало спешить помириться с женой.

Первое время он надеялся на Стенникову, рассчитывал, что она поговорит с Аней, как обещала на бюро. Однако прошел день, и два, и три — Анна Ивановна молчала. Подумав, он пришел к заключению: глупо ждать, чтобы кто-то взялся улаживать твою беду. Надо это делать самому, без посторонней помощи.

Но Стенникова не забыла обещания. Однажды, когда они остались в кабинете одни, сказала:

— Была я у Анны Аркадьевны, говорила с ней... Подождать еще надо, Григорий Арсентьевич, не торопить события.

Уфимцев настороженно поднял на нее глаза.

— Сколько же можно ждать? — спросил он. — Вы ей рассказали о бюро?

— Обо всем поговорили... Одно скажу: надо дать ей время успокоиться. Она еще болеет от всех этих... историй, но дело идет к поправке, к выздоровлению. Время вылечит, Григорий Арсентьевич.

Но Уфимцев не мог больше ждать, решил сам поговорить с Аней, — должна она понять, что нельзя ему так дальше жить. Он, конечно, виноват в случившемся, но даст ей слово, что этого никогда больше не произойдет.

И он пошел к Ане. Пошел под вечер, как и в прошлый раз, когда она не пустила его в дом. Но сегодня не было солнца, его закрывали облака. Стояла осенняя мозглая погода, когда нет дождя, но воздух все равно сырой, застоявшийся, как в непроветренном погребе.

Дети выбежали во двор, навстречу ему, повисли на нем, потом, схватив за руки, повели в дом, громко радуясь его приходу, спрашивали наперебой о чем-то. И он шел с блаженной улыбкой, не вникая в суть их вопросов, весь отдавшись чувству, охватившему его от встречи с Маринкой и Игорьком, от предстоящей встречи с Аней. Он так и вошел в дом, увлекаемый детьми; и очень желал, чтобы Аня видела эту сцену, видела, как дети рады отцу. К тому же сложилось все очень удачно: вроде бы не сам пришел, а дети привели его к матери. Как тут не дрогнуть очерствевшему сердцу, как не смягчиться!

Но в доме его встретила не Аня, а тетя Маша. Она стояла у стола, приткнутого к окну кухни, одетая довольно необычно: на ней резиновый фартук, рукава кофты закатаны до локтей, в руках большой нож. Если бы не кочаны капусты, сваленные в углу кухни, да не кадка с деревянными обручами, можно было подумать, глядя на суровое лицо тети Маши, что она приготовилась не к засолке капусты, а к встрече с разбойником. Что-то буркнув в ответ на приветствие Уфимцева, она громко застучала ножом — стала шинковать капусту, тело ее затряслось, заколыхалось, задергались руки, заплясали ноги, — она делала вид очень занятого человека и старалась не замечать Уфимцева. И только по одному этому виду тети Маши, по ее поведению Уфимцев понял, что он тут лишний, — тетя Маша всегда была барометром настроения Ани.