Лондон. Темная сторона (сборник) - Джерри Сайкс

Это начинается, как только исчезнешь под землей вскоре после выхода со станции. Нет, с самого названия Элефант и Касл. Гномического, сперва предельно непостижимого, но затем обретающего зловещие обертона. Цех Резчиков, слоновая кость и сталь. Простая кость и лезвие ножа. Союз, по-прежнему ночами прославляемый здесь куда чаще, чем хулимый. Подземные тропы с их вандализированными или нечитаемыми знаками — это не что иное, как крутой вираж в сторону Крита, поклон перед ним. Стежки-дорожки, кажется, ловко рассчитанные на пробуждение ужаса перед неким ревущим териоморфом, который мог затаиться за каждым внезапным поворотом. На воцарение чистой паники.

Кое-где в неудачной попытке развеять эти хтонические страхи стенные росписи могли быть разбавлены картинами из некоей истории, не имеющей отношения к Южному Лондону — сцены в джунглях, подводные чудеса. Акулы патрулируют эти стены. Но не следует отвергать мысль о гении мест. Он убивает радость, преобразует ее порой в манию. Каждая ухмылка приобретает отныне зловещий оттенок. Бойкие уличные торговцы и их откормленные коняги сообщают атмосфере смутное беспокойство, подобно рисункам на стенах детской в сгоревшем доме. Осыпавшиеся и выцветшие, они стали отчаянным выражением чего-то, на что можно только намекнуть средствами самого уклончивого символизма, личностно значимой аутичной мешаниной из Гофмана и Райдер-Уэйта.

Меж двух станций я задерживаюсь для разговора с бездомной женщиной. Она сидит, скрестив ноги и прислонившись спиной к стене. Она, наверное, лет на пять-шесть моложе меня, но выглядит на десять старше. Перед ней лежит раскрытая книга, огромная книжища в бумажной обложке. Я спрашиваю, что она читает, готовясь не выказать неучтивости, если окажется, что Толкиена или кого хуже. Ничего подобного, это антология классического детектива: Чендлер, Уиллефорд Хаймс. А на обложке горят слова: «Дешевое Чтиво». Она объясняет, что купила книгу, так как думала, что та имеет отношение к фильму. Сейчас она прочла примерно половину. Я даю ей фунт и советую отложить на покупку новой книги. Фунт — это хотя бы что-то, что я могу. Она уже уходит в чтиво, как в тень, прокладывая себе путь в паутину метафор. Судьба, какой ни одному человеку не пожелаешь и какой никого не одаришь без выгоды для себя. Это, в конце концов, род смерти. Настоящая женщина сидела в подземном переходе и читала настоящую книгу. Да, я остановился, я с ней заговорил, я дал ей денег. Но, сведя ее до этой мимолетной встречи, я с торжеством отрицаю всю ее остальную жизнь. И при этом непрерывно похлопываю себя по спине, гордый своим острым, как бритва, инстинктом читателя, и грежу о Катастрофе.

Ее втянуло в книгу. В ее антологию, а не в это чтиво. Здесь и сейчас я единственный в этом особом странствии. Она ждет чего-то иного, не того, что получила. Но теперь понимает, что лучше покончить с тем, что ей досталось. Вступить в лабиринт и лицом к лицу… Удачный ответ, как правило, какой-нибудь жалкий утешающий психолепет, позаимствованный из недослышанной болтовни о Фрейде, у которого вы ничего не читали. Или еще хуже — у Джорджа Лукаса. Вы, ваши родители, ваша темная сторона. Правда в том, что вы сталкиваетесь с лабиринтом как таковым, с тем конечным выражением идеи странствия, когда оно становится своей собственной целью. Что бы вы там ни встретили, это лишь функции лабиринта. Мелкие сплетни всплывают из дней «Фортин Таймс» на поверхность. Очерк Пола Деверо о южноамериканском храме, который замышлялся как шаманская машина. Посвященному давали отведать кактуса-галлюциногена, затем посылали в храм. Каждая часть храма обставлялась так, чтобы усилить какую-либо сторону психоделического опыта. Стены менялись от дающих гулкое эхо до акустически глухих. Водяные желоба рассчитывались так, чтобы порождать звуки, исходящие словно ниоткуда. Загадочные источники света. Кактус, который там применялся, Сан-Педро, теперь доступен любому в Кэмдене и на Портобелло-роуд. Но схрумкайте ломтик-другой этого зелья и суньтесь сюда, подумать жутко, что с вами станется. Уж всяко вы не превратитесь в воющего прорицателя во тьме кромешной, истолковывающего аккуратные пятнышки. Знаки, какие можно прочесть тут, опалят мозг откровением, ударят по сознанию чистой каббалой, восстановят единство правого и левого полушарий под черепом, обратят чтеца проводящую трубу для Гласа Лабиринта.

Он продолжается. Я с беспокойством шагаю через торговый центр к Теймслинку. Выбеленный бетонный вестибюль ни дать ни взять точно заброшенный бункер где-нибудь в Восточной Европе. Пол на несколько дюймов залит дождевой водой, и желтые знаки с готовностью обращают внимание на этот факт. Кругом никого. Отдаленное подобие контакта с другим человеком создают разве что мониторы, передающие сведения, принятые ими за несколько часов до того в каком-то ином месте. У меня час до следующего поезда. На предыдущий я опоздал на считаные секунды. Вследствие болтовни с бездомной женщиной. Заметьте, она здесь даже по имени не названа, Но, в сущности, все повествование строится вокруг нее. Не будь ее, вы бы этого не читали. Или читали бы в ином виде.

Я направляюсь к остановке автобуса. Нужный автобус появляется в течение нескольких секунд после моего открытия, что нужен мне именно он. Еще одно недоброе предзнаменование, еще одна метафора. Плодотворная зона. Бомбочки мельчайших вероятностей детонируют и разносят ударные волны по разным уровням моего сознания. Народ, толкущийся вокруг торгового центра (розового сооружения из бетона, малюсенького английского кошмарчика, пыльные колониальные товары и привкус лаванды) стал посланием мне лично откуда-то извне.

Забравшись в транспорт, я сосредоточил взгляд на загадочном пустующем сиденье. Одном из трех незанятых вокруг дремлющей людской массы. Еще долго тащиться до терра аустралис инкогнита, и мои силы мне пригодятся позднее. В тот самый миг, когда я сел, до меня дошло, почему эти места не были заняты моими попутчиками. От человека в центре зоны отчуждения разит. Нет, едва ли это замечание справедливо. Поистине героическое зловоние окутывает его, смещаясь при каждом его движении, плывя почти зримыми клубами перед ним и позади него всякий раз, когда что-то тревожит его сон. Я терпел это столько времени, сколько мог. Но, в конце концов, пересел. Будучи хорошим мальчиком из среднего класса, я ждал, пока полностью не удостоверился, что он крепко спит. Я исходил из того, что невероятно, чтобы он не догадывался о своих миазмах, и у меня не было ни малейшего желания лишний раз ему об этом напоминать. С новой позиции мне стало видно, что, в сущности, прежнее странствие по туннелям было лишь уловкой, способом разогрева. А теперь началось настоящее. Здесь нет никаких знаков, никаких дружественных проводников, стискивающих книги, полные знакомых имен, чтобы посадить меня на мель. Я отвел глаза от дороги и перестал что-либо на ней замечать. Наскоро оглядел прочих пассажиров. В конце концов, когда объектов для разглядывания не осталось, я вынужден обратить внимание на мужчину передо мной. Он сидит, откинувшись, и в то же время подается вперед. Большой бизоний горб выступает у него на спине, направляя его голову в пространство меж коленей. Шерстяной бурый костюм, неведомо когда и где произведенный, усиливает впечатление чего-то бычьего. Зубчатые участки плоти цвета бифштекса с кровью перемежаются с подобием бледных мраморных плиток, ниспадая с костяка акромегала, превращая его лицо в систему мягких пещер. Его глаза почти погребены нависающими складками вздутой кожи, угрожающе наплывающими на щеки. Восковая персона, и только. Ее слишком поздно спасли от возгорания. Свалявшиеся патлы реют над черепом, точно венец из перьев. Он полуспит-полубодрствует. Случайные остановки и возобновление движения побуждают его дергаться, так что дрожь распространяется по всему телу, Эта дрожь воспроизводится облаком скверного запаха, облепляющим его, точно рой саранчи. Выдохи вырываются из пространства меж малиновых щек. Кажется, он не отсюда, он беженец с картин Гросса, укрытых от публики, чтобы ее зря не пугать. Он производил бы комическое впечатление, если бы не его невероятная огромность и этот звериный дух. Древний прадух, основные ноты которого моча, кал и пот, но мелодия обогащена тончайшими обертонами рвоты новорожденного и сырого мяса. В мозгу эта пьеса задерживается много дольше, чем в ноздрях.

Я обнаружил, что захвачен и поражен им, что едва способен сдержать свою радость открывателя. Я тяжело работаю над своими пустячками, и вышел в путь, говоря себе, что нынче вечером случится что-нибудь, достойное, чтобы доверить это бумаге. И, кажется, мне удалось заклясть этого мясистого голема, использовать его для нужд повествования, поместить его в графу, загодя помеченную «Местный Колорит», теперь там содержится нечто и впрямь странное, неподдельное, аутентичное, более умелый автор умудрился бы сгустить это до абзаца, а то и до фразы. Но я не могу сразу успокоиться и отвлечься. Мой ум бурлит, ища способа похитить это создание и приручить, дабы использовать в своих целях. То, что он явно спит, его наружность, его нечистый дух, все это хорошо. Я задумываюсь на миг, а нельзя ли как-нибудь исхитриться подковать его и пустить в бойкий сюжет, дабы, не особенно себя затрудняя, извлечь из этой встречи преимущества. Пока я об этом размышляю, он начинает шевелиться и собирать пожитки, дабы покинуть автобус на ближайшей остановке. Задетый налетом неотступно сопровождающего его облака, я возвращаюсь к книге, которую скрываю на своем лоне: Морис Лейтч «Король курильщиков», и отчаянно пытаюсь не привлечь внимания этого типа. В конце концов, он мое создание, и я не хочу нести ответственность за последствия, если такой законченный зверюга волею случая взглянет в глаза своего создателя.