Тайна девичьего камня - Майкл Мортимер

Эльмер?

Он просмотрел все дурацкие публикации и наконец нашел несколько предполагаемых имен: Рогер, Конни, Якоб, Поль, Бернт…

Он быстро зашел на сайт дней рождений birthday.se. Рогер Эльмер и Конни Эльмер живут в южной Швеции, Стуре и Бернт соответственно в Дальсланде и Норрчёпинге.

Тогда Поль?

Он сразу же нашел его. В Стокгольме, в Эншеде. Через десять секунд он узнал номер телефона.

До чего же невероятно просто!

Он заметил, что дрожит, вынимая мобильник из кармана джинсов.

После двух сигналов ему ответили.

— Да?

— Здравствуй, — осторожно начал Микаель. — Меня зовут Микаель Маттсон. Не могли бы мы немного поговорить?

— Это еще зачем? Если опять о Нобелевке, то бесплатно я не разговариваю. И позвони попозже, я занят.

— Нет, подожди! Я не журналист. Это важно. Алле?

— Позвони мне через полчаса, — сказал Поль и положил трубку.

Микаель продолжал стоять, держа в руке мобильник.

Долгая тишина. О’кей. Через полчаса.

Он повернулся и уперся взглядом прямо в нее.

В дверь. Запретную.

Дверь — в ее комнату.

И внезапно, безо всяких объяснений, у него возникло желание открыть эту дверь.

Она вдруг перестала казаться такой угрожающей.

Наконец-то, шанс… Ребекка, подумал он, наконец-то шанс. Для меня, для тебя.

Он опять немного засомневался, но в нем словно что-то открылось, пришло в движение, после месяцев и даже лет застоя.

Наконец он отодвинул сейф в сторону, при этом ковер, на котором стоял сейф, завернулся, протиснулся между стеной и сейфом и открыл дверь, пристально глядя в пол.

Сначала он увидел паркетный пол. Дубовая фанера.

Я сам его клал. Тонкий слой пыли.

Потом он увидел край белого лоскутного коврика. Этот коврик, да — из ИКЕА.

Он вошел в комнату и сделал несколько шагов. Сощурился, и перед глазами все поплыло. Затем подошел к письменному столу. Тоже ИКЕА. Да здесь все из ИКЕА! То есть от этого Кампрада. Постыдился бы, сколько шведских домов он разрушил своими пропитанными клеем ДСП и сшивными подушками!

Он прервал себя и осмотрелся. Сколько я здесь не был? Полгода? Больше? Почему я вообще все это храню?

Почему бы мне все это не выбросить и не сделать здесь спальню?

Он на что-то наступил. Попытался не смотреть вниз. Его нога во что-то уперлась. Что это? Он закрыл глаза. Понял, что ему не надо смотреть. Он и так знал.

Красный лось-качалка.

Ее любимец.

Он сразу же открыл глаза и бросился к ее письменному столу.

Стол был в наклейках «Хелло Китти». На нем лежали книжки-пазлы с принцессами, фломастеры, брелки из детского сада, рисунки, маскарадные костюмы — он стал задыхаться, зачем я только сюда вошел! — мягкие игрушки, расчески и ленты, забавная лягушка и коллекция баночных крышек. Он быстро выдвинул верхний ящик письменного стола, где лежали фотографии ее мамы, открытки с собаками, крошечные фигурки из киндер-сюрпризов и пластмассовая лупа для насекомых.

Он выбежал из комнаты. Дверь сильно ударила по сейфу. Когда он опять вошел в гостиную, он задел что-то коленом.

— Чееееееееееееееерт! — закричал он, захлопнув за собой дверь.

Он опустился на корточки и обнял ногу, одновременно увидев отражение своего лица в стекле наручных часов.

Его глаза.

Вот они.

Наконец.

Нет, это не мои глаза, больше не мои. Они не могут быть моими!

Он долго лежал на полу.

Наконец он подумал о ее маме, которая постоянно хотела «говорить о горе».

Нет, я не хочу об этом говорить, подумал он, я никогда не захочу «говорить о» и «переживать!» Я не хочу, чтобы мне помогли, я хочу жить с этим до конца жизни, я хочу остаться в тебе, Ребекка, не дистанцироваться, ничего не контролировать. Ты должна остаться во мне, внутри всего меня. Никаких чертовых терапевтов, они только будут пытаться разлучить нас.

Хотя, с другой стороны, если бы я сейчас пошел к какому-нибудь идиотскому терапевту, я бы в принципе мог поступить так, как все остальные несчастные писатели: сочинить красивый сборник сонетов, который, конечно, номинировали бы на Августовскую премию. В сонетах бы соблюдалось все необходимое — рифма и нелепый ритм, и они были бы чудо как хороши.

А можно написать неприкрытую автобиографию «Моя Потеря». А потом продать мою мертвую дочь издательству, которое предложит самый высокий гонорар, и, как все другие писатели-психопаты, давать длинные интервью. Можно даже сделать откровенную до омерзения радиопередачу, «чтобы утешить других людей, оказавшихся в подобной ситуации, дабы дать им понять, что они не одиноки».

Отвратительно! Ребекка, пока я не говорю о тебе, ты остаешься во мне. Я никогда тебя не забуду, никогда не дам тебе исчезнуть. Даже если ты соберешь свою сумку с мышкой Молли и попытаешься попрощаться. Тогда я прибегну к контрмерам — сразу же возьму твою нестираную пижаму с кошачьей мордочкой, или твои туфли, или все твои игрушки. Или в худшем случае…

Он опять поднес часы к лицу.

Эти глаза.

Ты помнишь, Ребекка, как я говорил, что у тебя мои глаза?

Тот же серо-зеленый цвет, та же слегка овальная форма…

Но теперь не у тебя мои глаза, а у меня твои…

И когда я вот так смотрю, то вижу тебя.

Я вижу чудесного маленького ребенка, который болен и умирает, ребенка, которого по ошибке поместили в безобразное лицо взрослого, наполовину лысого мужчины. Ребенок кричит и хочет выйти.

Он еще несколько минут лежал на полу.

Обещаю тебе, Ребекка, что бы ни случилось, я сохраню тебя в себе, ты навсегда останешься в твоей комнате и внутри меня самого. Здесь, на ул. Росундавеген, 50, по которой каждые десять минут с таким грохотом проносится автобус 515 в сторону центра Стокгольма, что дребезжат окна, — ты помнишь, мы всегда об этом говорили, когда я укладывал тебя спать?

Микаель подошел к письменному столу и выдвинул ящик.

Он лежал здесь. На своем месте. Золотистый локон ее волос, который он поместил в пробирку и запечатал. У него несколько таких пробирок. Несколько локонов. Он спрятал их и запер в банковскую ячейку.

Он опять вошел в кухню и вытер слезы со щек. Черт побери, подумал он, я собираюсь жить, жить — ты помнишь, как я поклялся тебе, Ребекка, когда они отключили респиратор в больнице Астрид Линдгрен и твоя мама упала мне на руки?

Он опять подумал о ее маме, к тому моменту они не обнимались уже несколько лет, и держать ее там, в палате, было тяжело и неловко.

Я буду жить, подумал он, это просто, в этом есть смысл, я буду жить дальше.

И я буду писать, это единственное, что я умею, я опять буду писать — продолжу заниматься моим проектом о Соландере. Он опять заглянул в газету и опять несколько раз прочел одно и то же предложение: «Она говорила о том, что получила украденное письмо, написанное одним из учеников Линнея». При этом он почувствовал какую-то пульсацию, почувствовал прилив силы и желания.

Теперь. Теперь, когда книга так долго лежала без дел, почти два года, — наконец что-то произошло!

Он очнулся и посмотрел на мобильный телефон. Прошло двадцать четыре минуты.

Он опять быстро набрал номер Поля Эльмера.

— Да, алло, — раздался голос, на этот раз он звучал немного спокойнее.

— Да, привет, я тебе уже звонил, — сказал Микаель.

— Да, помню. Что тебе надо?

— Я только хотел бы… не могли бы мы увидеться и немного поговорить о том, в чем ты недавно участвовал?

— Значит, ты тоже журналист?

— Ну, я писатель, если можно так сказать. Это не играет никакой роли. Но что скажешь? Мы сможем увидеться?

Поль, похоже, думал.

— А мы не можем поговорить по телефону? — спросил он.

— Лучше бы встретиться.

— А о чем речь?

— Как я уже сказал, лучше мы увидимся и тогда поговорим. И обещаю, ни в какой газете я ничего писать не буду. Речь идет о гораздо большем, ты ведь тоже это понимаешь, тут не только одно убийство.

Поль опять замолчал.

— Гм… Что ты имеешь в виду? Почему гораздо больше?

Микаелю показалось, что внезапно в голосе Поля послышалось беспокойство, и он подумал: «Что это с ним?»

— Я знаю об этом гораздо больше, чем все остальные. Думаю, мы оба заинтересованы во встрече, — сказал Микаель. — Как можно быстрее. По-моему, нам есть о чем поговорить.

Несколько секунд Поль молчал, а потом ответил немного испуганно:

— Где мы увидимся?

35

Когда Ида и Лассе опять сели на заднее сиденье, отец и сын отхлебнули из своих фляжек.

— Малыш, — произнес сын, быстро обведя машину глазами. — Прекрасно, что ты об этом позаботился, я тебя действительно уважаю и хочу, чтобы ты это понял, но скажу тебе две вещи. Первое: волк никогда не ляжет умирать посреди дороги. Сколько бы варфарина он не получил. Должно быть, его туда положили. Разве не так?

Лассе молчал.

— И второе! — сын почти кричал. — Твоя болтовня о включенных фарах… Камер с обеих сторон достаточно, чтобы они увидели регистрационный номер сзади. А теперь скажи, пожалуйста, что бы ты говорил, если бы с нами связалась полиция?