Король в Желтом - Роберт Уильям Чамберс

смог отыскать свой дом – слезы ослепили его. Он шел, цепляясь за стену, пока не нащупал дверь. В каморке привратника горел фонарь, рядом лежал мертвый старик. Побледнев от ужаса, художник на мгновение оперся на винтовку, а затем взял фонарь и бросился вверх по лестнице. Он хотел кричать, но язык не слушался его. На втором этаже осыпалась штукатурка, на третьем пробило пол; на площадке в луже крови лежала консьержка. Следующий этаж был его, их этажом. Дверь сорвало с петель, в стенах зияли дыры. Он вошел и, сгорбившись, рухнул на колени у кровати.

Тонкие руки обвили его шею, заплаканные глаза встретились с его собственными.

– Сильвия!

– О Джек! Джек! Джек!

В куче подушек рядом захныкал ребенок.

– Они принесли его. Он – мой, – всхлипнула она.

– Наш, – прошептал он, обнимая их обоих. Снизу до них долетел встревоженный голос Брэйта:

– Трент! Все хорошо?

Улица Богоматери Полей

Et tours les jours passés dans la tristesse

Nous sont comptés comme des jours heureux![65]

* * *

I

Улица – не фешенебельная и не убогая. Улица-изгой, улица без квартала. Считается, что она идет от аристократической авеню Обсерватэр. Студенты с Монпарнаса полагают, что со временем она расширится и исчезнет. Латинский квартал, бегущий от Люксембургского сада, граничит с ней с севера и смеется над респектабельностью улицы, недолюбливая опрятных студентов, населяющих ее. Немногие ходят по ней. Иногда студенты Латинского квартала ходят здесь, дабы сократить путь между рю де Ренн и Булье, но за исключением еженедельных вечерних визитов родителей и опекунов в женский монастырь рядом с рю Вавэн улица Богоматери Полей тиха, как бульвар Пасси. Возможно, самая респектабельная ее часть лежит между рю Гранд-Шамьер и рю Вавэн, по крайней мере, так решил преподобный Джоэл Байрэм, шагая по ней вместе с Гастингсом. Последнему эта улица, согретая июньским солнцем, показалась милой, и он понадеялся, что ее они и выберут, когда преподобный Байрэм внезапно вздрогнул, завидя крест на монастыре напротив.

– Иезуиты, – пробормотал он.

– Пусть, – устало сказал Гастингс. – Вряд ли мы найдем место поприличней. Как вы сами говорили, в Париже торжествует порок, и, думаю, на каждой его улице нам встретятся иезуиты или что-то похуже. – Сделав паузу, он повторил: – Или что-то похуже, чего я, конечно, не замечу, пока вы по своей доброте не предупредите меня.

Доктор Байрэм, кусая губы, оглядывался по сторонам. Его явно впечатлили респектабельные окрестности. Хмуро взглянув на монастырь, он взял Гастингса за руку и побрел через дорогу к железным воротам с номером 201 bis, выведенным белым на синей табличке. Под ней висела записка, где печатными буквами на английском значилось:

1. Портье – пожалуйста, один звонок.

2. Слуга – пожалуйста, два звонка.

3. Приемная – пожалуйста, три звонка.

Гастингс нажал на кнопку трижды, и опрятная горничная провела их через сад в приемную. Дверь в столовую – следующую комнату – была приоткрыта: восседавшая во главе стола плотная женщина сразу же поднялась и поспешила к ним. Гастингс успел заметить юношу с большой головой и нескольких пожелтевших от старости джентльменов, наслаждавшихся завтраком. Дверь закрылась, и плотная женщина вплыла в комнату, сопровождаемая ароматом кофе и черным пуделем.

– Это plaisir[66] вас принимать! – вскричала она. – Месье англичан? Нет? Американ? Конечно. Мой пансион, он для американ surtout[67]. Здесь все владеть англиийск c’est â dire, personelle[68], прислуги говорить, plus ou moins[69], чуть-чуть, я рада видеть, что вас comme pensionaires…[70]

– Мадам, – начал доктор Байрэм, но его оборвали снова.

– Ах, да-а-а, знаю, да, ах! Mon Dieu![71] Вы не говорить француз и приехали учить себя! Сейчас у нас живут американы, учатся у моего мужа…

Пудель зарычал на доктора Байрэма. Хозяйка быстро усмирила пса.

– Viex tu! – закричала она, шлепнув его. – Viex tu! O! le villain, o! le villain![72]

– Mais, madame, – сказал Гастингс, улыбаясь. – Il n’a pas l’air tres féroce?[73]

Пудель убежал, а его хозяйка закричала:

– Ах, акцент – прелесть! Он уже говорить француз как юный джентльмен-парижанин!

Доктор Байрэм сумел вставить пару слов и немного разузнать о ценах.

– Наш pension serieux[74], мои clientelle[75] – блеск, действительно, pension de famille[76], где все как дома.

Они поднялись наверх – осмотреть будущее жилье Гастингса, проверить пружины кровати и договориться о еженедельной смене белья. Доктор Байрэм, казалось, был доволен увиденным.

Мадам Маротт проводила их до двери и позвонила вызвать горничную. Стоило Гастингсу шагнуть на посыпанную гравием дорожку, его наставник и гид остановился, устремив на мадам водянистые глазки. – Понимаете, – сказал он, – этот юноша – самого лучшего воспитания, его характер и моральные устои безупречны. Он молод и никогда еще не был за границей, никогда не видел большого города. Его родители попросили меня, старого друга семьи, живущего в Париже, подыскать ему приличный пансион. Гастингс будет изучать живопись, но его родители ни в коем случае не желают, чтобы он оказался в Латинском квартале. Они знают, что порок там вошел в привычку.

Звук, похожий на лязг щеколды, прервал его, и он поднял глаза – увы, не вовремя, – и увидел, как горничная в прихожей дала пощечину большеголовому юноше.

Мадам кашлянула, наградила их убийственным взглядом и посмотрела на доктора Байрэма.

– Хорошо, что он приехал здесь. Pension более серьезный il n’en existe pas[77], не всякий! – убежденно заявила она.

Так как добавить к этому было нечего, доктор Байрэм догнал Гастингса у ворот.

– Надеюсь, – сказал он, взирая на монастырь, – ты не заведешь дружбы с иезуитами!

Гастингс смотрел на здание, пока хорошенькая девушка, проходившая перед серым фасадом, не привлекла его взгляд. Молодой человек с набором красок и холстом шел ей навстречу и, на секунду остановившись, сказал что-то, быстро и энергично пожав красотке руку. Оба засмеялись, и он продолжил путь, прокричав:

– À demain[78], Валентина!

И в тот же миг она откликнулась:

– À demain!

«Валентина, – подумал Гастингс, – какое странное имя» – и последовал за преподобным Джоэлом Байрэмом, тащившимся к ближайшей трамвайной остановке.

II

– По нраву ли вам Париж, месье Астан? – спросила мадам Маротт на следующее утро, когда Гастингс вошел в столовую, румяный после утреннего умывания.

– Уверен, город мне понравится, – ответил он, дивясь охватившему его мрачному настроению.

Горничная принесла ему кофе и булочки. Гастингс встретил пустой взгляд