Я — ярость - Делайла Доусон

еще и мозги в придачу. И я отлично понимаю, что важнее всего сделать так, чтобы дети были в безопасности, в том числе и от тебя.

Мама вздергивает подбородок.

— Позволь мне хотя бы попрощаться с Бруклин. — На что бабушка закатывает глаза.

— Если тебе угодно.

Мама идет в ванную, и Элла шагает за ней следом. Бруклин внутри, но дверь оставила приоткрытой, напевает песенку (специальную, «для мытья рук») и плещется. Ей нравится причудливое бабушкино мыло в форме цветка.

— Иди-ка сюда, детка, — коротко говорит мама, и в ее словах звучит мрачная решимость. Бруклин вытирает ладошки о полотенце цвета лаванды и бросается маме в объятия. Такой уж у нее характер: малышка живет, танцуя, и просыпается по утрам ради обнимашек и тепла. Элла, в отличие от сестры, всегда была застенчивой и замкнутой, а еще постоянно задавала вопросы так, что это раздражало взрослых.

— Мамочка, почему ты плачешь? — спрашивает Бруклин.

— Милая, ты какое-то время поживешь с бабушкой. Вы обе, и ты, и Элла. Элла будет о тебе заботиться, так что слушайся ее, хорошо?

— Мне больше нравится быть у бабушки без Эллы, — надувается Бруклин.

— Да, потому что тогда никто не остановит тебя и ты объешься сладостями. Но, детка, пообещай мне вести себя хорошо, ладно? Я скоро вернусь за тобой.

Бруклин склоняет голову, отчего ее хвостик смешно покачивается.

— Мы тут на выходные?

— Да, на выходные, — соглашается мама и опускается на колени, чтобы обнять ее. Элла вопросительно приподнимает бровь. Ей совсем не хочется потом объясняться за эту ложь, но мама, кажется, уже совсем без сил. Даже лишняя травинка на плечах переломит ее пополам.

— Я съезжу домой и привезу тебе пижаму, ага?

— Розовую с единорогами! И мою подушку! И зеленое одеяльце, и….

Мама закрывает глаза и утыкается лицом в шею Бруклин, улыбаясь сквозь слезы.

— Я знаю, детка. Я привезу все, что нужно.

Когда Бруклин принимается недовольно дергаться, пытаясь высвободиться, мама встает и вытирает ей личико. Потом она притягивает Эллу к себе, и та цепляется за маму, как утопающий за спасательный круг, вдыхает запахи ее шампуня и духов.

— Напиши мне, что тебе привезти, — тихо говорит мама, и почему-то от этого еще больнее, ведь она должна знать.

— Я люблю тебя, мамзи!

— Я тоже тебя люблю. Прости, что я…

— Нет, не надо… я не могу это слушать.

У них нет времени на извинения за все, за что мама должна извиниться, и на все сто тысяч ответных убеждений Эллы, что все нормально, — даже если это не так.

Мама замолкает, и они молча обнимаются — так долго, что в конце концов Бруклин пытается влезть между ними, и хохочет, словно это какая-то игра, и повторяет дурацкие фразочки из рекламы.

Откашлявшись, мама кивает и отворачивается, смахивает слезы. Она становится будто бы выше, превращается из ласковой в жесткую, словно всю имеющуюся нежность она уже истратила на эти прощальные объятия.

— Мы скоро снова будем вместе. Позаботьтесь друг о друге. — Она поднимает глаза, и Эллу до глубины души поражает их абсолютная пустота. Поражает, потому что она чувствует ровно то же. — Что бы ни случилось, не позволяй ей причинить тебе боль.

Элла может только кивнуть сквозь слезы. А потом мама уходит.

18.

Челси ни слова не говорит матери, проходя мимо нее к выходу. Да и что тут можно сказать? Когда кто-то немилосердно вонзает нож тебе в сердце, кажется, что все остальное утратило смысл. Челси не может попросить ее позаботиться о девочках — эта реплика сгодилась бы, если б она оставляла дочерей с бабушкой на невинный уик-энд с ночевкой. К тому же она опасается утратить остатки контроля, если мать скажет что-нибудь в своем духе — злобное и бесящее. И речь даже не о приступе Ярости, нет, слова матери вызывают в ней какой-то первобытный глубокий гнев. В такие мгновения Челси без проблем воображает, как выцарапывает пальцами ее холодные голубые глаза.

Патрисия тоже ничего не говорит ей. Она стоит у стойки, ну просто мраморная статуя, а не женщина: идеальные пальцы обхватывают стакан чая со льдом, губы поджаты, будто она заметила на полу таракана и решает, стоит ли вызвать дезинсектора или лучше просто взяться за огнемет. Телефон лежит рядом, готовый совершить звонок, который лишит Челси всего, — если только она затеет ссору или попытается сопротивляться. Что ж, по крайней мере у нее будет шанс.

В общем, она просто уходит.

Бросает своих дочерей, садится в минивэн, стискивает руки на руле и мечтает не сорваться прямо тут, чтобы кое-кто не увидел это через занавески. Челси с усилием концентрируется на картинке в голове: Элла и Бруклин в Исландии, катаются на толстых пони, привитые, сытые, счастливые и в безопасности. Конечно, Патрисия — это просто самовлюбленная черная дыра в костюме человека, но по крайней мере девочки будут подальше от отца.

О господи, а что если он вернется домой, подаст на развод и потребует опеку? Он едва ли хочет проводить с дочками столько времени (Дэвид вообще не из числа веселых папаш, которые обожают компанию собственных детей), но ведь он может, просто ей назло?

Как сделала мать только что.

Если ему не удастся задушить Челси собственными руками, он с удовольствием сделает это руками адвокатов.

Ему в самом деле нравится причинять ей боль, и Челси осознала это с такой ясностью, что даже смогла остановить его. На время.

По дороге обратно (едва ли она может называть это место «домом», раз больше не собирается там жить) Челси застревает на том же чертовом светофоре и смотрит на нечто, что — она почти уверена — является трупом. Позади стоят другие машины, так что она не едет на красный, хотя очень хочется. Еще хочется позвонить 9–1–1 и сообщить о теле, но поскольку она заражена Яростью и к тому же Хантли объявил на нее сезон охоты — лучше не рисковать.

Даже когда все было еще неплохо, Челси ненавидела этот светофор. Ненавидела эту желтую лачугу, ненавидела представлять, каково было бы остановиться и зайти внутрь. Домик такой