Право на одиночество - Ника Соболева

Мама ненадолго замолчала. А затем сказала очень тихо:

– Я знаю, что ты влюбилась, Наташа. Поэтому решила рассказать тебе нашу историю. Пожалуйста, помни об этом. Никакое чувство не дается просто так. Значит, оно тебе нужно, даже если потом это пройдет. Поверь мне, доченька.

Я усмехнулась. Тогда я многого не понимала…

Мама встала с кровати, поцеловала меня в щеку и направилась к двери. Уже на пороге она вдруг обернулась и сказала:

– Любовь способна вылечить любую рану, цветочек мой. И если в твоей жизни когда-нибудь случится что-то такое, от чего ты долго не сможешь оправиться, тебе поможет только любовь.

Я лежала в темноте, вспоминая тот вечер, и прислушивалась к биению собственного сердца. Почти не слышно… Может, его у меня вовсе нет?

Мама. Я бы отдала все что угодно, лишь бы увидеть ее, обнять и попросить прощения. Сказать, как сильно я любила их с папой и как я жалею… Жалею о том своем поведении…

С тех пор все потеряло ценность. Особенно – моя жизнь.

Только после смерти родителей я поняла, зачем мне было нужно то чувство, которое я испытывала к Антону. Во-первых, именно он помог мне выбраться из того болота, в котором я тонула три года назад. А во-вторых… видимо, то была моя первая и последняя любовь.

Впрочем, оно и к лучшему. Слишком это больно – терять близких. Особенно если при этом ты осознаешь, что виноват в их гибели больше, чем кто-либо другой.

Я беззвучно роняла слезы на подушку. Нет, мама, ты ошибалась – любовь не может вылечить любую рану… Есть раны, от которых не поможет ничего. И ваша с папой смерть вырвала мое сердце со всеми венами и артериями, заменив его на большую ледышку. Эту рану уже не вылечить…

Плача, я не заметила, как уснула. Во сне я видела маму. Она сидела рядом, на моей кровати, и гладила меня по волосам. Я чувствовала ее запах – запах персиков и весенней листвы… И видела ее улыбку – ту самую, по которой я так скучала каждый миг своей никчемной жизни.

– Любовь способна вылечить любую рану, – прошептала мама, целуя меня в щеку.

А потом все исчезло.

После нашего объяснения Молотов не прекратил меня добиваться, просто теперь он действовал втихаря. Примерно через день я находила на своем столе какие-нибудь подарки – конфеты, шоколадки, открытки со стихами, один раз даже обнаружила плюшевого мишку. Светочка бросала на меня косые взгляды, но ничего не говорила. Некоторые подарки я принимала (конфеты и шоколадки, например), другие возвращала. Вернула и плюшевого мишку.

А в остальном жизнь в издательстве текла своим чередом. Приближались майские праздники, народ предвкушал поездки на дачу и долгожданные шашлыки. И только я унывала, понимая, что все мои друзья будут в отъезде: Антон завис в Париже, снимая каких-то моделей, Аня рванула с очередным хахалем за границу, а Светочку родители попросили помочь на даче.

– Прости, Наташ, – развела она руками, когда я спросила, не хочет ли она встретиться на майских. – Я буду гнуть спину на грядках.

Я вздохнула. Да, безрадостное будущее. Что ж, стоит наведаться в книжный и прикупить себе какой-нибудь литературы на выходные.

Накануне первого мая мы заканчивали в пять часов вечера, но многие уходили и раньше, пользуясь благосклонностью начальства. Я, как всегда, засиживалась. Даже не из-за огромного количества работы… Просто в праздники я чувствовала себя особенно одинокой.

Ровно в пять из своего кабинета вышел Громов. Простился с убегающей Светочкой и перевел удивленный взгляд на меня.

– Наташа, – сказал он укоризненно, – твой трудоголизм из достоинства превращается в недостаток. Меру тоже надо знать! Рабочий день закончен, давай я отвезу тебя домой.

Я вздохнула.

– Честно говоря, Максим Петрович, я не слишком радуюсь предстоящим выходным…

– Почему? – спросил он, надевая куртку.

Сначала я хотела ответить, но потом… пожалуй, в последнее время я была слишком откровенна со своим начальником.

– Да так, – я пожала плечами, уставившись в монитор.

– Наташа?

Громов подошел ко мне, с улыбкой подал руку. Я приняла ее и встала со своего места, гадая, что же он хочет сказать, так загадочно улыбаясь.

– Завтра мы с Алисой планируем большую прогулку, – наконец произнес Максим Петрович. – Может, присоединишься?

Нет, я, наверное, ослышалась.

– Что? – видимо, изумление отразилось у меня на лице, потому что Громов рассмеялся.

– Присоединяйся к нам. У тебя ведь нет планов на завтра? Обещаю, мы проведем хороший день.

Я смотрела на него, не веря своим ушам.

– Максим Петрович, вы уверены? Ваша дочь не будет против?

– Почему Алиса должна быть против? Наоборот, она будет очень рада с тобой познакомиться.

– Хорошо, – кивнула я, подумав. – Я согласна. А где и когда встречаемся?

– В двенадцать на станции «Царицыно». А теперь пойдем, я отвезу тебя домой.

Но отойти далеко от проходной мы не успели – меня кто-то окликнул.

– Наталья Владимировна!

Я обернулась. У проходной мялась какая-то женщина. Сначала я ее не узнала, а затем…

– Марина Ивановна?!

Ничего себе! Надеюсь, она не убивать меня пришла?

Я почувствовала, как рука Громова крепче обхватила мой локоть – видимо, он подумал о том же самом. Хотя, признаюсь, это была довольно глупая мысль.

Крутова изменилась. Если раньше на ее лице было застывшее презрение ко всему свету, то теперь я видела там что-то другое.

– Здравствуйте, – она подошла ближе. Мы с Максимом Петровичем кивнули, ожидая продолжения. Но Крутова молчала, кусая губы.

– Марина Ивановна, – наконец не выдержала я, – вы чего-то хотели?

– Да… – она замялась. – Я хотела извиниться за все. Это было очень глупо и подло по отношению к вам, Наталья Владимировна, вы ведь ничего мне не сделали…

– Я рада, что вы все-таки это поняли. Я не держу на вас зла. – Я сделала шаг вперед и протянула ей руку. Несколько секунд Марина Ивановна переводила взгляд с моей ладони на лицо, а потом вдруг улыбнулась, тоже протянула руку и пожала мою ладонь.

Я кивнула. Странно, я никогда не мечтала о том, чтобы Крутова извинилась передо мной, но когда она все-таки это сделала, мне стало легче.

– Прошу прощения, нам пора, – сказала я, и мы с Громовым, попрощавшись, направились к его машине.

Когда он усаживал меня на заднее сиденье, я случайно заметила Молотова возле проходной. Он стоял, скрестив руки на груди, и с неприятной улыбкой следил за мной и Громовым. И я понимала, о чем он думает.

Усевшись рядом, Максим Петрович сказал:

– Пожалуй, мы с тобой в последний раз едем на этой машине.

– Что? – я перевела на него удивленный взгляд. – Почему?

– Я решил отказаться от служебной машины и шофера. Хочу водить сам, а то стал уже забывать, каково это – баранку крутить.

Сделав паузу, Максим Петрович сказал:

– Не каждый человек способен на то, что сейчас сделала ты, Наташа. Так легко простить… А ведь эта женщина чуть не сломала тебе жизнь своей выходкой.

Я улыбнулась и рассмеялась, тряхнув волосами.

– Почему ты смеешься?

– Это было легко, Максим Петрович. Она ведь жалеет о своем поступке. И я знаю, что мое прощение принесло ей облегчение. Прощение человека, перед которым ты виноват, освобождает душу от оков вины. Следующий этап, и намного более сложный – простить самого себя. И тут уже я, к сожалению, ничем не смогу ей помочь. Да и никто не сможет.

Помолчав, я добавила:

– У меня были хорошие учителя, научившие меня прощать.

– Твои родители? – сразу понял Громов. Я кивнула.

Некоторое время мы ехали в полном молчании. Я смотрела в окно, на меняющиеся дома и улицы, и думала… Думала о том, как узнать у Громова то, что меня очень интересует. И наконец решилась…

– Максим Петрович… Я хотела кое-что у вас спросить.

– Да? – он поднял глаза и улыбнулся.

– Когда вы… в общем, когда вы поссорились с Молотовым из-за его спора… Что вы ему сказали?

Громов озадаченно смотрел на меня.

– Что я ему сказал? Хороший вопрос. Я не помню. А почему ты спрашиваешь?

Я вздохнула. Господи, неловко-то как!

– Понимаете… Некоторое время назад Молотов приходил просить прощения. И когда мы уже прощались, он задал вопрос… – я запнулась.

– Так? – кажется, Громов насторожился.

– В общем, он спросил, не сплю ли я с вами, – выпалила я, поморщившись. – И я подумала – откуда он взял такую мысль? Может, вы ему что-то не так сказали… случайно?

Я ожидала, что Максим Петрович рассердится, но вместо этого он улыбнулся.

– Наташа… Что ж, если тебя это волнует, могу успокоить – я совершенно точно помню, что не говорил ничего такого, из чего Молотов мог сделать подобный вывод. Точных своих слов, конечно, я не воспроизведу, но общий смысл был в том, что я его не считаю мужчиной после таких вот споров, и если он будет продолжать преследовать тебя, придется принять меры.

Вот оно как… Что ж, мои предположения оказались верны – у Молотова действительно разыгралось воображение.