Библиотекарь - Михаил Елизаров

— Девочки, Аннушка, Светлана, Вероника, родные мои, — Таня мучительно вздохнула, — ну, поймите наконец, погиб Федор, его не возвратишь! А хоронить надо!

— И еще… — Игорь Валерьевич чуть помедлил. — Всех взять не получится. Максимум троих. Иначе группа будет слишком заметна. Сам я пойду на проходную.

Я почувствовал, что настал черед поставить в обсуждении категоричную точку и, опережая протесты сестер, твердо сказал:

— Я согласен с Игорем Валерьевичем. Надо немедленно отправляться в путь. На похороны поеду я, Иевлев и Дежнев. — Старшая Возглякова болезненно вздрогнула и опустила голову. — У остальных есть минута проститься с Федором Александровичем…

Оглоблина на одеяле занесли в машину. За руль сел Иевлев, рядом Кручина, чтобы указывать дорогу. Я пристроился в изголовье трупа, рядом с хмурым Маратом Андреевичем.

Печальная дорога заняла минут сорок. «Раф» остановился неподалеку от детского сада. Уже совсем стемнело, и кусты, лезущие ветками сквозь клеточные дыры заборной сетки, выглядели лохматыми черными тенями, вставшими на дыбы. Дождавшись, когда на улице не будет ни единого прохожего, мы вылезли из машины.

Кручина шепнул:

— Крайняя площадка слева. Спрячетесь за деревянным павильоном, я вам свистну, — и зашагал по направлению к заводу.

Вдалеке послышались «Подмосковные вечера», исполняемые нестройными пьяными голосами. Одеяло тут же перекочевало обратно в машину. Наконец, подгулявшая компания удалилась. Марат Андреевич и Николай Тарасович снова вытащили Оглоблина. Он закоченел до такого состояния, что тело можно было переносить в вертикальном положении, под руки, как манекен, — это несколько упрощало нашу задачу. Стоячая фигура издали походила на живого человека.

Мы проскользнули через калитку, быстро свернули по дорожке налево. Шаркающий гравий сменился бесшумным асфальтом. Ветер мел из песочниц с обваленными бортами скрипучий песок, точно корабельные снасти, скрипели качели. Я шел первым, а за мной нагруженные мертвецом Дежнев и Иевлев.

За павильоном мы ждали условленного сигнала. Наконец раздался короткий, трижды повторившийся свист. Иевлев осторожно перевалил Оглоблина через забор, а там Кручина подхватил тело на руки. Затем перебрались и мы.

Глухая длинная стена — Игорь Валерьевич сказал, что это столовая, — и заросли крапивы вперемежку с лопухами с обеих сторон укрывали нас. Мы крались вдоль забора за магазином, лабораториями, котельной, потом вышли на аллею, ведущую к административному корпусу. Там, у входа, высилась массивная конструкция в виде исполинского перекрестья серпа и молота, на изгибе серпа крепилась Доска почета. Я почти сразу увидел эмалевый овал с лицом Игоря Валерьевича. На фото он был лет на десять моложе себя нынешнего, с чуть редеющей копной взлохмаченных волос.

Один за другим тянулись сборочный, механический, штамповочный цеха — высокие, похожие на самолетные ангары кирпичные постройки, крытые дюралем.

— Который год простаивают, — пояснил Игорь Валерьевич. — Только наша литейка полноценно и работает. Сколько ж народу уволили! Больше двух тысяч человек трудилось, а теперь если пару сотен наберется, и то хорошо. Все запущено. Видите кусты — их раньше, как пуделей, стригли, а теперь позарастало. На клумбах, помню, Ленина из маргариток высаживали…

Чугунолитейный цех был самый удаленный. Первые несколько минут нашего пути над крышами виднелись две черных трубы. Из одной в небо сизыми петлями уползал дым.

— Нормально, — ободрил нас Игорь Валерьевич, — не опоздали.

Мы остановились возле приоткрытых металлических ворот. Еще невидимое пространство дышало звенящим гулом, стелился желтый дымящийся свет, тянуло теплым кисловатым духом горелой земли.

— Подождите… — сказал Кручина и скрылся в цеху.

«Сережа, ну-ка сюда подойди!» — грозно прогудел его голос. «Привет высокому начальству! — донеслось из гулких недр. — Случилось чего?» — «Случилось!»

Мне показалось, невидимого Сережу схватили за грудки.

«Я все понимаю! — рокотал Кручина. — Маленькая зарплата! Инфляция! Я же, бля, либерал! Но кое с кем нельзя по-хорошему! Вы же, как свиньи, где спите, там и срете! Я предупреждал, чтоб ты с этим пидарасом профкомовским не связывался! Предупреждал или нет?! Что киваешь? В курсе, что сюда сейчас заявится Гаркуша?!» — «И че?» — «Через плечо! Уголовное дело заведут! Обосрался?! Правильно! Здоровая реакция организма!» — «Ну Игорь Валерьич! Мы же по-честному хотели! По правде!» — «Где правда была, там хуй вырос…» — «Ну, Игорь Валерьич! — плаксиво взмолился Сережа. — Я больше никогда! Землю жрать буду!» — «Говно! На завтрак, обед и полдник! Быстро в лабораторию! И чтоб ни звука! Пока сам не позову…»

Через минуту Кручина высунулся наружу, прошептал нам:

— Заносите Федора…

Мы вошли под закопченные сумрачные своды. Пол в цеху казался земляным, только изредка фрагментами чугунных плит просвечивало его прочное дно. Высились две черные, упирающиеся в потолок колонны вагранок с прилепившимися к ним решетчатыми террасами завалочных площадок. Внизу могильными рядами лежало десять форм, хранящих оттиск креста — опрокинутое навзничь кладбище пустоты.

Игорь Валерьевич бросил взгляд на дальние двери, где, вероятно, скрылась работавшая смена, и сделал подгоняющий знак рукой. Дежнев и Иевлев потащили Оглоблина к вагранке. На крутой, почти отвесной лестнице для двоих было уже тесно. Иевлев в одиночку занес труп на завалочную площадку. Следом поднялись мы.

Пылающий прямоугольный лаз топки дышал удушливым жаром. Гудело огненное марево, такое яркое и пронзительное, что делалось больно глазам.

— А точно получится? — прошептал Марат Андреевич. — Вдруг забьется вагранка, ее разберут по кирпичику и найдут кости или череп…

Мне тоже стало не по себе, хоть я понимал, что в шестистах литрах жидкого чугуна растворится все.

— Исключено. Сгорит мгновенно…

Я и Дежнев поддерживали Оглоблина за ноги, направляли Иевлев и Кручина. Тело нырком исчезло в пламени завалочного окна. Лишь столп поднятого жара плеснул по нашим разгоряченным лицам. Запахло палеными тряпками и раскаленной сковородой.

— Что теперь? — спросил пересохшим горлом Марат Андреевич. — Уходим?

— Зачем? — удивился Игорь Валерьевич. — Теперь чугун разлить надо. Пойду этих оболтусов позову…

Вскоре они вернулись. Первым вышагивал вагранщик Сережа, мужик лет тридцати с румяным бабьим лицом, за ним вразнобой топали четыре заливщика, долговязые и колеблющиеся как ковыль.

Сережа отирал скользкий пунцовый лоб рукавом и с обидой говорил Кручине:

— Мне одно не ясно, Игорь Валерьевич. Почему я крайний?!

Он понял, что гроза миновала, и давал волю оскорбленным чувствам. Заметив нас, он осторожно кивнул: «Драсьте…» — и посмотрел на Кручину.

— Это со мной, — сказал тот.

— Ага… — безропотно согласился с объяснением Сережа.

Проходя мимо сваленных у стены мешков, он вдруг наклонился к одному и прокричал:

— Дядя Яша, а ну вставай! Все, пиздец тебе! Ты че наделал?! Вставай, говорю!

Мешок подскочил и оказался растрепанным мужичонкой:

— Чего?!

— Того! Ты завалку проспал!

Разбуженный дядя Яша кукольно похлопал угольными ресницами, кубарем скатился на пол:

— И че теперь?!

— Через плечо! Вторую вагранку заморозил! Я начальство вызвал — видишь?! Как теперь «козла» выбивать? Может, хером твоим? В тюрьму тебя посадят!

Дядя Яша жалостливо сморщил лоб, словно собирался заплакать. На вид ему было лет пятьдесят, но маленькое испитое лицо оставалось детским, как у лилипута.

— Ладно, дядя Яша, пошутил я, — резко прекратил потеху Сережа и направился к вагранке.

Дядя Яша беспомощно поморгал и снова повалился на мешки, уверенный, что жестокий розыгрыш привиделся ему в алкогольном сне.

Сережа тем временем взял в руки багор и подступился к желобу.

— Один ковш у тебя экспроприирую… — предупредил Кручина.

Сережа опешил:

— Так у нас это… одни ж кресты заформованы!

— Ну и нормально. Я вот один крест и возьму.

— Это… ну… я не знаю… — потянул Сережа. — У нас заказ.

— Сережа, ты что? Страх потерял?

— Да хоть все заберите, Игорь Валерьевич! — разозлился вагранщик. Беззвучно матерясь, он ткнул багром в летку. Из образовавшейся в глине дыры по желобу потек оранжево-белый металл. Заливщики подняли ковш за приваренные рогачи и понесли к опоке. Их место у желоба сразу заняла вторая пара.

Десятый ковш оказался последним, его разливали Кручина и Иевлев. Я догадался, что, по задумке Игоря Валерьевича, именно в этом ковше символически покоился сгоревший прах Оглоблина. Отливка универсально олицетворяла надгробье, гроб, покойника и могилу.