Летучие собаки - Марсель Байер

— Прекратите, прекратите! Как вы можете сейчас ссориться?

Мгновенно наступает тишина. Все замирают. Хильде по-прежнему сидит на Хельмуте, но тот больше не сопротивляется. Оба опускают руки и пялятся на маму. Мы, остальные, тоже глядим во все глаза. Ни звука. Все это время мы наблюдали, как борются Хильде и Хельмут, но теперь видим только маму. И ее красные от слез глаза. Как она крепко держится за дверь. Как дрожит всем телом. И как дышит, как поднимается и опускается под платьем ее грудь. Ни одного слова. Все застыли в оцепенении. И это длится бесконечно долго.

Мы не знаем, как потом получилось, что молчание было прервано. Кто сказал первое слово? Мама? Или Хельмут, который не мог дольше выдержать под тяжестью Хильде? И кто первый сошел с места? Никто ничего не помнит. Брат с сестрой примиряются только вечером. Господин Карнау, заглянув, сразу подмечает, что все опечалены. Сегодня он укладывает нас: мама сказала, у нее нет сил. Карнау стоит перед умывальником и выдавливает пасту каждому на щетку. Недоумевает:

— Да что с вами сегодня?

— Просто мама какая-то странная, хотя мы скоро улетим.

— Улетите? Ну вот, значит, вам не долго осталось сидеть в этом темном подземелье. Значит, вы наконец-то увидите небо. Наверху, я уверен, прекрасная солнечная погода. Может, вы полетите на юг, в горы. И тогда наступит мир, только представьте себе — война окончена.

Хильде говорит:

— В горах мы однажды слышали тирольское пение. А вы так умеете?

— Нет, Хильде, к сожалению, не умею.

— А мы немножко умеем. Люди в горах нам показали.

И Хольде издает смешной звук. Хильде хихикает:

— Разве это переливы, Хольде. Послушай, вот как надо. — Хильде выводит настоящую трель, правда ее хватает только на секунду, но звучит как в Тироле.

— У тебя здорово получается, Хильде, — хвалит сестру господин Карнау. — Покажешь нам?

Все смотрят в зеркало на Хильде, как она ставит губы и как пенящаяся паста течет у нее по подбородку.

— Еще, Хильде, еще.

— Только помедленнее, чтобы ничего не упустить.

Вдруг Хильде визжит:

— Уй, холодно!

Паста добежала до живота. Теперь все смеются, не давая сестре по-настоящему сосредоточиться на пении. Хильде пытается сохранять серьезность. Господин Карнау ее поддерживает:

— Если вы теперь будете дурачиться, то никогда ничему не научитесь. Внимательно следите за Хильдиным ртом, самое важное — это язык.

Каждый старается подражать сестре. Господин Карнау говорит:

— Нет, Хельмут, ты слишком широко открываешь рот, прикрой чуть-чуть, и пусть язык двигается свободно.

Но Хельмуту с его пластинкой на зубах не так-то просто этого добиться. Хедда, захлебываясь от смеха, поперхнулась. Господин Карнау стучит ей по спине. Мы все поем наперебой. Потом отправляемся в кровать. Хайде еще не выздоровела и опять должна спать в другой комнате: мама не хочет, чтобы мы заразились. Сестре нельзя остаться с нами, и она приуныла. Появляется мама пожелать всем спокойной ночи. Мы умоляем, чтобы господин Карнау еще рассказал сказку. Мама соглашается. И уходит гадать на картах, а господин Карнау подсаживается к нам. Сказка про птичку. Он очень хорошо рассказывает. Время от времени останавливается, и мы по очереди идем к Хайде в другую комнату, чтобы передать, как развивается история. Правда, некоторые словечки на нижненемецком и не все понятно, но это не беда. Ах, тю-вить, тю-вить, тю-вить, я красивее всех птиц.

Шоколадка еще здесь. И пока целая. Хотя каждый вечер легко могла разломаться, когда господин Карнау сидел на краю постели. Сегодня первое мая, до дня рождения Хедды всего четыре дня. Если мы уедем раньше, плитка навсегда останется здесь, ведь ее никто не найдет. Или лучше поскорее съесть? Кусочек шоколада. Только чуть-чуть попробовать. Нет, малыши обязательно учуют.

Кому долго не давали шоколада, тот сразу услышит его запах, стоит только обжоре открыть рот. Мое шоколадное дыхание выдаст господина Карнау и его кражу.

Сегодня брови его нахмурены. Что-то не так?

— Нет, всё в порядке. Просто очень устал после напряженных дней.

— Вы тоже скоро покинете бункер?

— Да, когда вы будете в безопасном месте, уйдут и остальные.

— Куда?

— Не знаю, вероятно, очень далеко.

— Заграницу?

— Может, и за границу.

— Значит, мы никогда не увидимся?

— Ах, чепуха, Хельга. Мы еще увидимся, только вы будете уже совсем взрослые. И вам придется кричать, чтобы старенький, тугой на ухо дедушка что-нибудь услышал. — Господин Карнау улыбается. Он тоже мечтает поскорее отсюда выбраться.

Мы начинаем воображать, как чудесно на улице. Так давно мы не нюхали ни одного цветка. Так давно не видели никаких животных, кроме собак. Не вдыхали свежего воздуха. И дождя.

— Представь себе, Хельга, как замечательно под весенним дождем без зонтика. С неба все льет и льет, и платье постепенно прилипает к телу, но тебе все равно ни капельки не холодно. Весенний дождик, после которого мир так божественно пахнет. Или морской воздух, высокие волны, шум прибоя.

— Да, раньше мы иногда ездили на Балтийское море: строили крепости, грелись на солнышке, купались. Все коричневые от загара.

Возвращаются мама и остальные. Господин Карнау прощается. Мама считает, что перед отлетом нужно еще раз хорошенько помыться. Приходит папа. Он играет с Хайде и ее куклой. Кто уже чистый, идет к ним. Сегодня папа хочет нам почитать. Мама всё погладила, моя голубая ночнушка мягкая как никогда. Хельмут надевает белую пижаму с красными и бирюзовыми цветочками. Малыши лежат на кровати и внимательно слушают. Но я не слежу за повествованием — в голове слишком много мыслей. Папа читает медленно и время от времени гладит Хайде по голове.

Потом нам разрешают ненадолго спуститься вниз. Спать еще слишком рано. Но господина Карнау внизу нет, Коко тоже не видно. И пахнет совсем по-другому, теперь здесь курят. Идем к папе в кабинет, он с повязкой на глазах сидит перед кварцевой лампой «горное солнце». Картина, как всегда, просто жуткая. Папа курит. Он не брался за сигарету с самого нашего приезда в бункер. Мама по очереди тщательно причесывает нас.

— Мы правда скоро улетим?

— Да, Хедда, правда.

— Сегодня ночью? Или только завтра утром?

— Точно еще неизвестно. Все должно по-настоящему утихнуть, чтобы по пути ничего не случилось. Но несколькими часами раньше или позже, разве это теперь имеет значение, верно?

Лампа звенит. Папа снимает повязку. Лицо чуть раскрасневшееся, так всегда вначале, но постепенно на коже проступает загар. Папа выходит в коридор. «Горное солнце» снова занимает свое место на полке среди книг. Тут, на нижнем ярусе, везде мокрый пол. Это нехороший знак, значит, действительно что-то не так. Где собаки? Почему не в клетке? Ведь и на лестнице они нам не встретились. Или их вывели на улицу другим путем? Что-то не так, с Коко наверняка что-то стряслось. Родители подавлены. И больше ничего не остается, только плакать. Плакать. Мама обнимает меня. Все здесь так грустно. Теперь и у Хильде потекли слезы.

Мама ведет нас наверх, пора спать. Почему так рано? Мама тоже не в силах дальше сдерживаться. Ее голос дрожит:

— Перед полетом всем надо выспаться.

Хайде разрешают лечь со мной, хотя она еще не совсем здорова.

— Мама, а господин Карнау еще зайдет к нам пожелать спокойной ночи?

Мама обещает его поискать. Она говорит:

— Сразу засыпать не обязательно. Чуть позже заглянет врач и сделает всем укол, чтобы в самолете никому не стало плохо. — Потом выключает свет и уходит.

Найдет ли она господина Карнау? Мы слышим, как за дверью кто-то разговаривает.

— А вдруг там господин Карнау, вдруг он уже пришел?

IX

«А вдруг там господин Карнау, вдруг он уже пришел?»

Да, похоже, это Хельга, старшая сестра. А перед ней на той же пластинке: «Мама, а господин Карнау еще зайдет к нам пожелать спокойной ночи?»

Это маленькая Хедда, я сразу ее узнаю, хотя на слух голос у девочки не совсем здоровый. Следовательно, реплика «Сразу засыпать не обязательно» между детскими вопросами принадлежит матери.

Все голоса различимы, надо только внимательно слушать. В какой же вечер сделана запись? Матрицы, судя по нацарапанным на воске данным, сложены по порядку, надпись в конце дорожки на первой проигранной пластинке: «30 апреля, тип-топ». Выходит, никакой ошибки нет, малыши и впрямь это говорят, правда, сильно измененными голосами; значит, и «гик-гак, гик-гак» тоже из их уст. Что могут означать эти звуки? Тайный язык, на котором дети общаются между собой, когда не слышат взрослые? Время от времени они вставляли свои словечки, я обратил на это внимание сразу после знакомства, но зачем им было изменять голоса?

Снова прокручиваю запись и понимаю — это не тайный язык, а причудливые словечки из сказки. Тогда все сходится: однажды вечером перед сном дети попросили меня рассказать какую-нибудь историю. Тут они просто-напросто подражают мне, повторяют присказки и приговорки с моей интонацией. Очевидно, история произвела на них глубокое впечатление: достаточно простого намека — и связанные с ней образы воскресают сами собой. Дети подражают мне, моей речи… Звучит странно, хотя некоторые особенности моей манеры говорить подмечены точно. Мне и в голову не приходило, что они, оказывается, прислушивались к моему голосу и на какие-то его свойства обращали внимание.