Летучие собаки - Марсель Байер

Голова совершенно не соображает, если ты беспрестанно бегаешь туда-сюда, гонимый страхом. Из-за него наступает всеобщее отупение. Из-за страха ты даже не можешь говорить — говорить длинными предложениями. И так со всеми, не только с нами, детьми: фразы становятся все короче. Часто мама и папа делают только отрывистые замечания. А еще чаще просто спрашивают «Что?» или «Как?», будто не сразу понимают, что один из нас сказал. Будто звуки доходят до их слуха с опозданием. И слова с трудом пробиваются через вязкий воздух. Будто по-настоящему думать и говорить длинными предложениями способен теперь лишь тот, кто до сих пор не догадался, что скоро наступит наш конец.

Все здесь звучит фальшиво. У папы вообще-то совсем не такой голос, и у мамы тоже. Даже когда она улыбается, видно — что-то не так. В бункере появились жуткие типы, и те, кто раньше был совершенно нормальным, теперь ведут себя очень странно. Такое впечатление, словно все здесь обезумели. У одного, к примеру, постоянно дергаются веки, а другой недавно вдруг закричал: «Бункер — источник вечной молодости!»

Остальные тогда здорово испугались. Тут никто не кричит. Постоянно появляются новые люди, спускаются на нижний этаж и потом снова исчезают. То и дело мы видим кого-нибудь из них, большинство смотрят понуро и отмалчиваются. О чем таком страшном они там узнают? Раз в день, если нас просит к себе фюрер, мы тоже идем вниз, где слышим разные любезности и то, что все совсем не так уж скверно. Больше ничего. Ни один не хочет сказать правду, как оно обстоит на самом деле. Рот у фюрера дергается, губы дрожат в течение всего нашего визита. Потом появляется его врач, господин Штумпфекер, и отправляет нас наверх.

Во что бы поиграть? Ложка. Маленькая ложка, представим, что это совочек. А сахар — песок. Нужно раскопать в сахарнице яму. Но она снова и снова затягивается. Песок осыпается. Сползает, нужна другая ложка, чтобы его сдерживать. Вот уже понемногу просвечивает дно. Дно сахарницы. Блестит. Но песчинки опять его закрывают.

— Хедда, убери пальцы.

Вилка. Десертная вилка — это грабли. Разровняем ими сахар. Теперь разрыхлим. Во что бы еще поиграть?

— Почему нам не дают землянику?

— Земляники нет. Что вы заладили одно и то же. Сколько вам объяснять?

— Но в Ланке ты говорила: смотрите, в саду растет земляника. Так почему теперь ее нельзя? Она что, не поспела?

— Пока нет.

— А когда поспеет, нам разрешат выйти из бункера? Мы сами ее наберем.

Мама украдкой плачет. Встает из-за стола и уходит к себе в комнату. Дверь громко хлопает. Но всхлипывания все равно слышны. На секунду воцаряется полная тишина. Мама плачет, ее плач слышен через железную дверь, слышен через толстые стены бункера.

— Обязательно все время расстраивать маму?

— Почему расстраивать, Хельга?

— Ведь она все делает для нас. Штопает дырявую одежду, пришивает пуговицы и каждый день готовит. Откуда она возьмет землянику? Или вы хотите, чтобы маму убили, пока она будет искать наверху ягоды?

Никто этого не хочет. Все молча глядят в пол. Мама по-прежнему плачет у себя. Какое здесь все жалкое! Жалкий сахар. И Сахарница. И ложка, и вилка тоже. Остается только замкнуться в себе. Тут совсем некуда деваться. Стол жалкий и пол. И никуда не убежать. Жалкие комнаты и жалкие лампы. Только ходить из угла в угол. Только замкнуться. Одни собаки по-прежнему веселые. И Коко снует вокруг. Думает, у меня в руке что-нибудь для него вкусненькое. Нам никогда отсюда не выбраться.

Мама выходит из комнаты, у нее красные глаза. Она говорит:

— Вы же не собираетесь весь день так сидеть и молчать?

Хельмут спрашивает:

— Вот бы заглянуть разок в гараж, где наши машины? Когда мы приехали, папа сказал водителю, чтобы тот поставил их в гараж.

— Это слишком далеко, Хельмут, нужно идти через все коридоры. Но ты, пожалуй, спроси господина Швегермана, как там, в гараже, он с удовольствием тебе расскажет. Слышите? Больше не стреляют. А вдруг можно погулять в саду? Хотите, узнаем у охраны, не разрешат ли поиграть на свежем воздухе?

Мы надеваем курточки. Старшие помогают младшим, пока мама разыскивает караульных. А когда возвращается, то сразу говорит:

— Ну как, готовы? Охранник считает, что пока стрелять не будут.

На улице всё совсем по-другому, мы сразу это понимаем. Раньше здесь была лужайка, а теперь глубокая песчаная яма возле вырванного с корнем дерева. Малыши устремляются прямо туда и начинают ложками и вилками ковыряться в песке. За большими корнями можно вполне укрыться от русских и гранат. Хильде теребит меня за рукав:

— Смотри, Хельга, где развалины! Мы же там несколько дней назад проходили.

— Да, и колонны снесли.

— Вон лежат, совсем разбитые.

— А как изрешетили крышу…

— Наверняка скоро обвалится.

Мама тоже видит, сколько уничтожили бомбы. Никто не решается посмотреть на наш дом, даже просто в ту сторону. Здесь кругом спрятались солдаты, которые нас защищают. Неужели эти солдаты и впрямь дети? Или мама преувеличила? Воздух неподвижный. Охранник на вышке обязательно даст знать, если почувствует опасность. Бродим среди обломков и куч мусора. Дорога непроходимая. Хайде, Хедда и Хельмут играют в салки. Какое счастье, хоть немножко подышать. И помахать руками. В тесном бункере размахивать руками не рискнешь. Хольде задирает голову:

— Смотрите, вон самолет в небе.

Хельмут останавливается. Показывает пальцем на облака:

— Точно, скоро закружит над нами. Мама, почему мы не улетим отсюда на самолете?

Здесь, под землей, господин Карнау единственный из взрослых, кто не сошел сума. Другие, правда, тоже к нам добры, но ведут себя как-то чудно. Такое чувство, будто только господин Карнау ничего не скрывает. Вот и о своих тайных шоколадных поисках сразу делится со мной:

— Хельга, можно тебя на секундочку?

Ведет меня в детскую. Что он хочет сказать?

Война закончилась? Или что-то случилось? С мамой или с папой? Но если бы так, он бы волновался. Закрывает дверь и вытаскивает из кармана шоколадку.

— Вот здорово! Где вы ее достали?

— Это большой секрет. Потому как, между нами говоря, если заметят, что в потайных запасах не хватает этой плитки, поднимется невообразимый шум.

— Вы украли?

— Стоит ли вдаваться в подробности, когда речь идет о подарке ко дню рождения Хедды?

— Нет, наверное…

— Вот видишь. Значит, больше не будем об этом. Обещай мне спрятать шоколадку так, чтобы, кроме тебя, ее никто не нашел. Ни твоя мама, ни брат, ни сестры. И пожалуйста, только в день рождения Хедды достань ее из тайника. Ни одна живая душа не должна знать о плитке. А если до пятого мая вы покинете бункер, придется оставить подарок здесь, понятно? Чтобы в дороге он ненароком не попался кому-нибудь на глаза. Обещаешь?

— Да, обещаю. Лучше всего положить…

— Нет, не говори. Никто, кроме тебя, не должен об этом знать.

Господин Карнау сдержал слово — неважно, украдена шоколадка или нет. Он отворачивается — не хочет видеть, куда я спрячу плитку. Под подушку? Нет. Малыши наверняка заметят, если опять заползут ко мне в кровать. Но тут, под матрацем, место надежное, сюда никто не заглянет. Господин Карнау еще не повернулся. Он мне очень доверяет, а значит, никому не проболтается об одной ужасной вещи, которую сказала сегодня мама.

— Господин Карнау? Здесь есть человек… с таким еще хищным именем… Гепард…

— Ты имеешь в виду господина Гебхарда?

— Да, господин Гебхард приходил вчера вечером сюда, в бункер. И он спросил маму, я очень хорошо слышала, я не подслушивала, как недавно родителей, — на этот раз говорили достаточно громко, и было все понятно, одним словом, господин Гебхард предложил маме всех нас отсюда вывезти, он думал нас спасти, думал немедленно забрать с собой из бункера, мы уехали бы с Красным Крестом, но мама… мама не ответила «да», она сказала, что мы совсем этого не хотим и нам гораздо больше нравится здесь. Но ведь это неправда, мы бы с огромной радостью отсюда уехали.

— Хельга, не надо плакать. Иди сюда. Ты наверняка ослышалась, с какой стати мама будет такое заявлять? Ведь она желает вам только добра.

— Нет, не желает.

— Не говори так, Хельга.

— Мы умрем.

— Да как это тебе в голову взбрело?

— Мы скоро умрем.

— Хельга, прекрати.

— Мама и папа собираются всех нас убить. Мама даже не хотела брать для нас ночные рубашки и прочее. Она даже не рассчитывала, что мы проживем еще одну ночь.

— Она просто растерялась, Хельга, разве она хочет отдать на смерть шестерых любимых детей? Ты и сама в это не веришь.

— Но почему она тогда себя так ведет?

— Ты же видишь, сейчас всем несладко. Но в одном уверяю тебя, Хельга: прежде чем что-нибудь случится, каждый человек здесь обязательно за вас заступится и отдаст свою жизнь.