Сын на отца (СИ) - Романов Герман Иванович

— Ты присаживайся, Петр Андреевич, чего на колени бухнулся. Служил ты верно, а потому за что тебя наказывать? Да и казнить я тебя не смогу, даже если бы захотел — если виновен в чем, то судить тебя могут токмо в Боярской Думе, перед которой ты ответ дашь в деяниях своих, коли я вину в твоих действиях замечу. А я ее пока не вижу…

Алексей усмехнулся, глядя как со старческого лица стала потихоньку сходить бледность, стоило бывшему главе Тайной Канцелярии услышать последние слова. Но уже за прошедший месяц он усвоил одно из правил правителя — необходимо держать в строгости своих советников и «министров», что бы каждый из них думал, что государю что-то известно о их прегрешениях. И даже такой контроль во благо пойдет.

Потому стоило немедленно добавить «холода» и опустить сановника на «землю», чтобы не возомнил о себе многого:

— Али сам пока не знаю о таковой вине, но тогда кто-то обязательно мне доложит! А как иначе — доверяй, но проверяй! Но в любом случае судить тебя Дума будет, а не я — так что не бойся, живота у тебя отнимать не буду. Но токмо сейчас — бояре могут иметь иное мнение!

«Хороший способ «горячо-холодно» — вот и Толстой на него попался, а ведь зело хитер. И сейчас примется мне доказывать, что камень за пазухой не хранил, наоборот, всецело помогал. Вот смеха будет!»

— Великий государь! Я преданно служил царю Алексею Михайловичу, деду твоему, и сыновьям его — царям Федору Алексеевичу и Ивану Алексеевичу. Верой и правдой послужил Софье Алексеевне, а как ее заточили в монастырь, опасался за голову свою. Потому любую службу царя Петра Алексеевича выполнял в точности, и со рвением изрядным, ибо только так видел, что вину мою он завсегда помнит. И наказанию предаст жестокому, если в чем оплошность допущу.

— Ты ведь меня на смерть вез в Петербург?! Только не ври!

— Твой отец неизбежно бы казнил тебя, государь. Да, он написал тебе о прощении, но отрекся бы от него. Предал бы суду сенатскому — и там бы тебе смертный приговор вынесли — Меншиков, Шафиров, Головкин и прочие, кого царь выдвинул, тебя ненавидят, и боятся. Ибо приди ты к власти — ведь их вряд ли жалеть будешь?

— Еще чего, — фыркнул Алексей. — Да они казнокрады главные, особенно «светлейший»!

— Вот видишь, государь, как оно бывает! И они о том хорошо знают, а потому на суде всех прочих сенаторов бы склонили вынести смертный тебе приговор. При том бы упирали на «измену», а потому представители родовитых фамилий, пусть тайно тебе сочувствуя, все равно бы за казнь высказались. Ибо не было бы у них иного выхода. Но местоблюститель Стефан бы воздержался, да голос не подал — церкви нельзя сыноубийство одобрить. И еще фельдмаршал Шереметев. Борис Петрович тебя любит, да и сам первенца потерял, приказ царя выполняя. Возможно, и Яков с Михайло, князья Долгорукие — первый честностью славится, а второго не без оснований твоим конфидентом считают.

Алексей улыбнулся, но внутри похолодел — ему довелось прочитать статью про судьбу царевича — советский историк яростно обличал его «измену», но отметил и тех, кто воздержался от вынесения смертного приговора — местоблюститель, Шереметьев и Долгорукий.

Непонятно только, какой из них?!

— Я ведь все понимал, государь — такие бы показания на тебя подали, что любой судья за смерть встал бы. Но в ту ночь, когда ты от падучей выздоровел, переменил свое мнение. Скажу честно, до того часа, когда ты побил меня собственной рукой, считал тебя никчемным правителем, а потому и выступал супротив.

— И чем я был плох? Говори — казнить за правду не буду!

— Скажи как на духу, государь! Сколько раз за эти дни с того часу, ты про свою Ефросинью вспомнил?

— Какую, блин, Ефросинью?!

Алексей выругался, однако память ему тут же подсказала, что так зовут любовницу царевича, на которой тот хотел женится, и скрывался вместе с ней у цесаря Карла.

— Вот тебе и ответ, ты его сам дал, государь! Тогда я увидел настоящего правителя, коему служить надлежит — ты об этой девке, что Меншиковым тебе подсунута, напрочь забыл. И тогда я решил посмотреть — способен ли ты сделать вызов отцу и бежать. А потому и убрал Румянцева, а отправил с вами трех самых нерасторопных гвардейцев — вы их убили и сбежали. А еще двое драгун были с вами заодно — они и отправились в Польшу, а Фрол Андреев, что статью на тебя походит, под видом царевича!

Толстой разгорячился, глаза его загорелись — он бесшабашно и не думая, стал выкладывать такое, о чем Алексей и не подозревал. Даже представить не мог, какие «расклады» в его деле были.

— Я ведь так и подумал, что ты сбежал — но жид, что бумаги в Динабурге выписал, зацепку оставил — с подорожными. Вот тут я и задумался, и особенно когда тела гвардейцев нашли, с животами взрезанными. Твоя ведь была задумка, государь?

— Да, это так, — Алексей пожал плечами, не видя смысла скрывать это обстоятельство.

— То был знак мне, и я его правильно понял. Не в Режице тебя опоили, а много раньше, сломив в тебе волю, и навязав девку, с которой ты, прости уж, теленком стал. Но кровь проснулась, и ты все понял. Вот и показал мне, что я живота лишусь, если тебе служить не стану. Вот тут я и задумался, а когда царь меня на Тайную Канцелярию поставил, и велел твой розыск начать, я все наоборот сделал, к обману прибегая. Хотя за такое с меня могли голову немедленно снять!

— Тогда хвались, что ты сделал мне во благо?

Алексей с нескрываемым подозрением и скепсисом посмотрел на Толстого, но тот словно не заметил взгляда, и принялся загибать пальцы, перечисляя такие факты, что волосы за малым чуть дыбом встали от удивления — о таком даже не подозревал.

— Взял девку рябую с постоялого двора. Она наотрез отказалась признавать, что помогла тебе сбежать — а ведь кроме нее никто не мог тебе сговор с драгунами свести к побегу. Но не стал ее на дыбу вздергивать, наоборот, сделал так, что царь приказал обратно ее отправить.

— Что с ней?

Алексей вспомнил о своей нечаянной помощнице. И ощутил укол стыда — о ней он совершенно забыл.

— Получила десять рублей и отрез материи. И домик в лесу подготовила, будто кто-то там скрываться будет, и мальчонка в одно время бегает к берегу — вот я и подумал с чего бы это?

Дальше интересней пошло — двое в Польше куролесят, едут открыто — на всех постоялых дворах знают, что проехал русский кронпринц. И я тоже сделал вид, что в это поверил — и погоню специально наускивал, и царю о том докладывал. Но сам в сие не верил — заговор разматывал, и перед Рождеством знал, что ты в Москве и в сговоре с князем Ромодановским состоишь. Почему старый князь-кесарь розыск твой не вел?

И молодой тоже не стал вести, постоянно в Петербург отписывая, что ты в иноземных странах скрываешься и конфидентов у тебя на Москве нет. А это зело подозрительно — будто что скрывал Иван Федорович. Переиграл он немного — нужно было отписывать, что ищет твоих сторонников, а он этого не сделал. Значит, наказ отцовский получил тебя поддержать — ибо всем ведомо, что в последние годы князь-кесарь неодобрение реформациями выказывал. И потворствовал царице Евдокии — вот у нее я и решил тебя поймать, чтоб уверится, что ты в Москве заговор готовишь!

— Так это ты Скорнякова-Писарева направил?!

— Не гневайся, нет моей вины. И хоть я царя Петра делами занял, облыжно обвинив хищение драгоценностей твоей покойной супруги Меншикова и царицу, но тот твою мать ненавидит. И сам заподозрил что-то неладное. Но я успел князя-кесаря упредить, отправил ему послание, дабы он способствовал розыску. А заодно постарался, чтобы царь поставил меня опекать твоих детей, государь — царевну Наталью и царевича Петра. Как раз нарочный из Суздаля весточку привез — ты с царицей встречу имел, а казначея тебе две сумки денег отвалила — а ведь такой суммы для побега мало, такие деньги нужны для организации бунта.

«Ни хрена себе ушлый какой! А я ни сном ни духом, да и тесть мой лопухнулся — выходит этот шельмец всемогущего князя-кесаря в «темную» использовал. Такие проныры мне самому нужны, во всем на тестя полагаться нельзя — а этот без вазелина в любую дырку влезет!»