Недометанный стог (рассказы и повести) - Леонид Воробьев

К ним присоединяются еще две Алины подруги, и все четверо наперебой обращаются к ней, так что в коровнике слышится целый ансамбль звонких девичьих голосов:

— Тетя Паша, мы утром подоили и сейчас подоим.

— Иди домой, сделаем все, разве можно тебе?

— Тетя Паша! А куда Алька поедет?

— Тетя Паша, кончай, сейчас поможем мы.

— Тише! — требовательно обрывает Парася, и все смолкают. — Чего кричите! Знаете, что во время дойки покой полагается? Кончу доить — тогда все скажу.

Опять наступает рабочая тишина. Парася переходит от одной коровы к другой, гладит их теплые покатые бока, с трудом подседает, подмывает вымя, бережно массирует его.

Звенят струйки. А перед Парасиными глазами проходит вся история ее работы на ферме. Чуть не двадцать годков… Немало.

«Каково в старых хлевушках маялись? — думает Парася. — Каково без мужиков в войну надседались? А теперь? Так бы и поработала на такой ферме. Автопоилка, дорожка, корма есть. Не знают они, молодые, всей тяги. Конечно, и сейчас бывает разами нелегко, да разве сравнишь с тем, как мы ломили? Годков десять бы назад такую ферму. Можно бы показать было настоящую работу. Ой, да что это сегодня невмоготу? И спину ломит, и живот порезывает. Уж не начинается ли?»

Дойка кончена. Парася нарочито медленно задает корм, кой-где подчищает пол, не спеша забрасывает навоз в тележку, осматривает коров: чисты ли? Она видит, что девушки давно кончили работу и ждут ответа на свои вопросы. Лишь перед самым уходом с фермы она спокойно говорит, разом объясняя все:

— Что Алька уезжает — врут, шлепают зря. Нинка это выдумала. Сама пустой жизни искать подалась, так и на людей напраслину возводит: все, мол, такие. Ферма у вас хорошая, работать на ней удовольствие одно. Не то, как мы раньше мучились. Какой дурак с нее пойдет? Приболела малость Алька. Меня попросила и зоотехнику сказала, знает, что я лучше любого другого управлюсь. К тому же доктор мне наказал работать. Роды, говорят, легче будут. Работай, сказал, не так, чтоб тяжело, но физически.

Когда Парася вернулась домой, солнце завалилось за дальний Гаревской перелесок и лучи его покинули дом. В комнату вкрадывался реденький сумрак. Аля сидела у окна, смотрела на улицу. На скрип двери не обернулась. Но после того, как мать разделась и, подув на захолодавшие руки, полезла ухватом в печь, Аля с треском вытащила из-под лавки чемодан и начала выбрасывать из него книги, платья, белье, разные вещи…

— Ладно уж, — хмурясь, говорила она, вешая платья на плечики. — Уговорила. Остаюсь. Возьму завтра заявление обратно. Вечером сегодня па дойку выйду — раз тебе так хочется. Тебя ведь не переспоришь.

Заявление бери, — рассудительно начала Парася, поставив на стол блюдо супа, — а на ферму я тебя не пущу. Не любишь ты своего дела. Скотину не любишь. Алексан Иванычу скажу: «Ставьте се рядовой в полеводство. А в кадру за животными ухаживать, не годится она».

— Что-о? — возмущенно удивилась Аля, отбросив в сторону платье, которое держала в руке.

— Не кричи. Не швыряй. Посмотрела я по показателям, какое ты место занимаешь. Третье. А я, кроме первого, нигде не была. Коровы грязноваты. У Кокетки на правой ноге, на задней, над копытом болит. Давно ветеринару сказать надо. He-ет. Сама буду ухаживать, останусь. И подруги чего-то не шибко тебя жалеют; никто и не удивился, что тебя нет. Я…

Парася вдруг осеклась, перестала наблюдать за сменой выражений на лице дочери — от гневного до растерянного, прислушалась к тому, что происходило внутри нее. Необычайно сильно толкнулся ребенок, резкая боль прошла по животу. На секунду замутилось в глазах, затошнило от запаха супа. Парася обессиленно опустилась на лавку.

— Мама! Что ты? — кинулась к ней Аля, испуганная побледневшим и на глазах постаревшим от боли лицом матери. — Что с тобой?

— Ничего, — приходя в себя, сказала Парася. — Видно, сегодня срок подошел. В больницу, чувствую, уже не уехать. Побегай к конюху, скажи, чтоб съездил на медпункт за Назаровной, за акушеркой…

— Сейчас на рысаке покатил, мигом обернется, — сообщила Аля, влетая в дом через каких-нибудь десять — пятнадцать минут. Она бегала на улицу в одном лишь платье и шали, наброшенной на плечи, и прижалась с ходу к печи, повернув к матери румяное лицо. — Как ты?

— Ладно, ладно, — пробормотала Парася, любуясь дочерью. — Принеси дров да ступай на ферму. Не смочь мне сегодня. Скажи, что утресь болела ты. Ступай.

Аля метнулась к рабочему ватнику, пряча от матери обрадованно блеснувшие глаза, но, сдернув ватник с вешалки, вдруг остановилась посреди комнаты.

— А ты, мама? Как же без меня? Одна ведь…

— Ты-то поможешь, что ли? — усмехнулась Парася. — Не впервой. Иди. Скоро Назаровна подъедет.

Новая волна боли прошлась по телу. Закусив губу, Парася со всей силы прижалась головой к прохладным бревнам стены. Так было легче. Боль отпустила, только когда Аля привалила осторожно охапку дров к печи и, без стука прикрыв дверь, выскользнула из дома.

«Ничего, — сказала себе Парася. — Вон как вытопывает… Обдумается».

Вскоре подъехала Елизавета Назаровна — сухонькая старушка с жилистыми, как у мужчины, руками, в пенсне, в черном узком костюме. Надевая вынутый из чемоданчика халат, она ругала Парасю. Та затопила печь и ставила в нее чугуны с водой; дело у нее двигалось медленно: мучили схватки, повторявшиеся теперь регулярно.

— Разве можно?! — ворчала Елизавета Назаровна. — Прекрати сейчас же. А то уеду обратно. Не твое дело, Парася Алексеевна, сейчас с этим возиться.

— Не сердись, Лизавета Назаровна, — примирительно отзывалась Парася. — Ништо мне. Подумаешь… Все обойдется. Не первый раз мы с тобой встречаемся…

Ночью ветер усилился и принес первый пушистый снегопад. Снег залеплял окна, крутился у печных труб, ровным полотном расстилался но застывшим полям и дорогам. Выбелились крыши, посветлело кругом, чистотой и свежестью повеяло в воздухе.

Ночью под вой ветра в трубе, под шорох снежных потоков по стеклам появился на свет новый человек. Родился у Параси пятый ребенок. Девочка. Нарекли Татьяной.

Знакомое лицо

Был морозный утренник, а днем обогрело совсем уже весеннее солнце, началась капель, снег на тротуарах расползался в лужи. Соснову стало жарко в своем полушубке, и он расстегнулся, подставляя грудь мартовскому ветерку.

От вокзала 6 центр города шел автобус. Но и пешком тут было — пустяки, и Соснов не спеша дохромал до гостиницы. Постоял возле нее, посмотрел на озеро, по южному берегу которого раскинулся этот городок. Наст на озере сверкал, темной громадой высился монастырь на острове посреди снеговой глади. Сое нов подумал, что надо бы побывать в монастыре, пока стоит лед, и открыл скрипучую дверь гостиницы.

Устроили его хорошо: номер был трехместный, но пока пустовали все койки. Соснов разделся, вынул из портфеля механическую бритву, одеколон. Стал бриться и думать, чем он будет сегодня заниматься.

На завод надо было явиться завтра, — значит, впереди были свободные полдня и целый вечер. Он приехал в городок вторично, уже немного был знаком с ним, знал, что никаких особых достопримечательностей в нем нет, и решил пообедать, прогуляться по магазинам, а вечером сходить в кино.

Обедал он в местном ресторане, размещавшемся на втором этаже старинного особняка. Ресторан отличался от обычной столовой только тем, что в меню была водка, посетителей обслуживали неповоротливые, словно загипнотизированные, а потому такие вялые официантки да на стене висела дрянная копия «Запорожцев», которые пишут письмо турецкому султану.

Соснов пообедал и пошел по магазинам. Их было не так уж много, да и покупать он ничего не собирался. А когда он закончил свой обход и отыскал стенд с афишами и объявлениями, то совсем расстроился: в городке на сегодня не намечалось ничего интересного, а картину, которая шла в кинотеатре, он уже видел, причем дважды.

«Что же делать?» — раздумывал он, стоя у афиши и рассеянно поглядывая вдоль улицы, присматриваясь к редким прохожим. Наконец он остановил одного из них — рослого мужчину в ватнике и валенках с галошами, по виду явно местного:

— Скажите, пожалуйста… А что у вас вон там? В монастыре?

— В монастыре-то, — сказал мужчина. — А чего там… Монастырь был. Ну, турбаза там есть. Живут. Памятник архитектуры, в общем. Да, еще музей там есть.

— Музей? — заинтересованно переспросил Соснов. — А далеко дотуда идти?

— Музей, — удовлетворенно подтвердил мужчина. — Музей у нас. А дойти тут просто, тропка тут есть. Во-он туда идите. И всего-то с километр тут.

«Доплетусь», — решил про себя Соснов и, прихрамывая, стал спускаться к озеру.

Тропка отчетливо выделялась даже издали. Снег уже начал оседать, уплотняться, и тропинка возвышалась теперь над снеговой поверхностью небольшой дамбочкой. Прямая, как по линейке проведенная, она вела точно к острову, к высоким голым деревьям, к стенам древнего монастыря.