Недометанный стог (рассказы и повести) - Леонид Воробьев

«Ну и гудит спина, — раздумывала Парася. — Видно, срок приходит. Тяжело я нынче хожу. Да тут, видать, годы виноваты. Вспомнишь, как Колей ходила. К пиву, к дяде Мишке ездили, в Межаки. На последней неделе пиво пила, «восьмеру» плясала. А сейчас не то что «восьмеру», даже «ветлугая», — какое там! — крестика не сходить. Надо бы пива на пудик сварить для зубка. Эх, Коля, Коля! Годочка не пожил, сгорел, как свечечка».

— Парася Алексеевна! — окликнула задумавшуюся Парасю невысокая полная девушка с зарумяненным ветром круглым лицом, на выпуклый лоб которого выбилась из-под платка белокурая прядка. — Куда вы? Я к вам.

— Ну, вот я, — сказала Парася, едва сдерживая просившееся с языка: «А я к тебе».

— Я хотела, — начала девушку, подбирая слова, — с вами… с Алей. Ну, как зоотехник… — И неожиданно быстро закончила: — Она же заявление подала вчера, ни с того ни с сего уезжать придумала. Ни в какие рамки не лезет.

— Правильно придумала, — решительно заявила Парася, засовывая озябшие руки в карманы ватника. — Еще долго думала. Я на ее месте давно бы укатила.

— То есть как же? — растерялась девушка. — Я думала, вы…

— А так же, — перебила Парася. — Сказала я ей: «Езжай, доченька, с богом. Делать тебе тут нечего».

Девушка, не встретив поддержки, нахмурилась:

— Ну раз, Парася Алексеевна, вы «за» — мне больше ничего не остается делать. Не любит, видимо, ваша Аля работу свою, друзей, колхоз. Хотела я с ней как комсомолка с комсомолкой поговорить.

— Это Алька-то работу не любит? — рассердилась Парася. — Да она, можно сказать, с детства скотину обожает. Я, бывало, когда с коровами работала, выбракованную коровенку на сдачу повела, так Алька по всей деревне за мной бежала. До самой околицы в голос рявкала. На ферму она сама выпросилась, когда восьмой кончила. А ты говоришь… Нет, Наташа, матушка. Виноватей всех в том, что она собралась ехать, наверно, ты да и другие комсомольские начальники ваши.

— Чем же? — недоуменно расширила глаза Наташа. — Что вы, Парася Алексеевна? Моя-то вина в чем?

Парася поправила платок, сунула красную от холода левую руку между застежками ватника, на живот, и заговорила, размахивая правой, не замечая, что за их разговором наблюдают две старухи, сошедшиеся покалякать у ближнего дома. Начала громко, почти на весь порядок:

— В том. Ты член колхозного комсомольского бюро. Другие там члены есть. И секретарь. Институт кончила. Про работу твою не заикнусь. А живете как? Скушно. Я по молодости куда веселей была. Посмотрела бы хоть на соседей наших, на «Трудовик». У них в клубе каждый день веселье. И так далее. То одно, то другое выдумают. Наши девки к ним бегать начинают. А что, у нас гармони нет, девок, парней? Кружок там какой организовать не можете? Поучиться чему? Или сплясать, глядишь. Да мало ли что придумать можно… — Парася ткнула рукой куда-то в пространство и продолжила: — Вон Нинка из Мурманска приехала. Молодец, скажу, девка. Всю вашу организацию переборола. Знаешь чем? Пустяками. Завивка у ей крупная, юбка опять же красиво сшита, на «а» говорит. Или вы этого не можете?

— А что ж, мне, что ли, теперь завивать? — не выдержала Наташа.

Зачем тебе? В райкоме комсомола бываете. Заявите. Добейтесь: мол, чтоб в райцентре в парикмахерской опытный завивалыцик сел. Это мне в привычку косматой, как лешачихе, ходить, а тут девки на выданье. В мастерской чтоб юбки с фасоном шили. В больнице золотые коронки ставили. И другое что прочее. Та Нинка меньше моей Альки в два раза зарабатывает, а фасонит, модится — я те дам.

— Займусь я этой Нинкой, — рассерженно выпалила Наташа. По ее нахмуренному, комично-серьезному круглому личику было видно, что разговор разозлил и взволновал ее. — И с Алей вашей всерьез сейчас потолкую. А за это спасибо, Парася Алексеевна. Что говорили, учту. Завтра же на бюро вопрос поставлю.

— Валяй, — вдруг самым спокойным, очень тихим тоном согласилась Парася. — Сходи к Нинке-то. А к Альке не ходи. Я, вишь, думаю: никуда она не уедет. Работу она любит. Только вот что. Утресь кто сегодня доил на Алькиной группе?

— Утром другие доярки подоили, а сегодня закрепим за группой кого-нибудь, — сообщила Наташа.

— Знаешь, — Парася доверительно взяла Наташу за руку, чуть притянула ее к себе, — не назначай пока никого. Сейчас поди пошли из ребят кого-нибудь. Из парней только — девки в разговоры пустятся. Пошли — коротко Альке сказать. Дескать, просьба ее исполнена — ехать может. А замена, мол, найдена будет. Пока на несколько дней я взамен поставлена. Ладно?

— Что вы, Парася Алексеевна, — запротестовала Наташа. — Так не пойдет! Вам нельзя, у вас же декрет. Нет, нет.

— Как так «нет»? — повысила Парася голос. — Декрет не декрет — все равно на овчарник хожу, помогаю. Поспорь еще со мной! Я и так не навечно, дней на несколько. За коров сейчас на все время «Не возьмусь, здоровье не то. А на немного пойду. Да не спорь ты! — прикрикнула она, заметив, что Наташа намеревается снова протестовать. — Меня волновать нельзя: последние дни дохаживаю. Все равно на своем поставлю. Схожу к Алексан Иванычу. Он мне не поперечит.

…Расставшись с зоотехником, Парася зашла к золовке. Перебросилась мелкими новостями с золовкиной свекровкой. Посидев с полчасика, Парася двинулась к дому: нужно было собираться на ферму, на обеденную дойку.

Аля встретила мать у калитки. Она разрумянилась больше, чем обычно: бегала куда-то. Черные ее глаза обозленно округлились.

— К Нинке, поди, скакала? — безмятежно поинтересовалась Парася, не обращая внимания на видимое негодование дочери. — Не налюбовались еще друг на друга?

— Не к Нинке, — на низких нотах начала Аля, пропуская мать вперед, в избу. — Тебя искала по деревне. Опозорить хочешь перед всеми. Ты ведь это выдумала, чтоб тебя на мое место поставить? Знаю я, твоя это затея. Сейчас ко мне Панька Тонин заявился, новость, видишь, принес.

— На-ко? — искренне удивилась Парася. — Я-то при чем тут? Иду по порядку, встречаю зоотехника Наташку с председателем Алексан Иванычем. Стала обижаться им: удержите, мол, Альку. Зоотехник вроде туда-сюда, а Алексан Иваныч смеется. «На что она нам? — говорит. — У нас, мол, хватает тех, которые за свое дело переживают, настоящих работяг. Невелика, слышь, потеря. Мы уважаем комсомольцев, а не всяких шатающих. Дадим отпускную насовсем, без задержки». Каково, думаешь, мне, матери, такое слышать? Потом просить начал: «Встань, пока не подобрали настоящей доярки, на группу ты, Парася Алексеевна. На день-два. Не можем мы больше доверять животных кой-кому. Подумать теперь надо. К скотине уменье и заботу приложить требуется. А у тебя, слышь, опыт. Уж потрудись». Другому кому я бы отказала — ему не смогла. Опять, думаю, вроде моя вина: дочь-то моя работу кинула, скотину без призору оставила.

— Не верю, мама! — гневно выкрикнула Аля, резким движением сбрасывая с себя полушалок и жакетку. — Обманываешь ты! Хочешь, чтоб люди на меня косо смотрели. Чтоб говорили, что я мать не пожалела, в положении и то ее не поберегла.

— Вот те на! — веско заметила Парася, взяв, видимо на всякий случай, свой подойник, чистенькую тряпочку, кусочек топленого масла в бумажку, обрывок веревки: может, хвост придется у беспокойной коровы к ноге подвязать. — Как будто ты меня бережешь? Родной матери говоришь, что она врет, орешь, как на базаре. А потом — что ты о людях-то все печалишься? Тебе-то не все равно? Ты теперь, можно сказать, человек посторонний. Тебе на всех плевать, и до тебя никому дела нет…

На ферме чисто, светло и довольно тихо. Обычная тишина дойки, нарушаемая лишь постукиванием коровьих копыт по полу, когда животные переступают с ноги на ногу, мерной, однообразной жвачкой да звоном молочных струек о дно подойников. Звон струек молока постепенно делается глуше и сочней: подойники наполняются.

Парася проходит от одного конца коровника к другому, по-хозяйски приставляет к стене уроненную лопату, оглядывает мимоходом все группы коров, всех доярок, Алиных подруг, уже начавших дойку. Проходит в тамбур, около которого на стене висит доска показателей, бумажка с распорядком дня и несколько плакатов. Осматривает и это, а затем принимается за дело.

Но стоило только ей подсесть под корову, подмыть вымя и начать доить, только защелкали быстрые струйки, выжимаемые умелыми кулаками, в подойник, как не выдержали Алины товарки и, нарушая деловую тишину, накинулись на Парасю с расспросами.

— Тетя Паша! — кричит смуглолицая Зина Шадрина. — Что это Алька не вышла сегодня? Правда или болтают, что она заявление об уходе подала?

— Тетя Паша! — вторит самая молоденькая, девочка почти, Эля Соснова, худенькая, но с крепкими загорелыми руками. — Чего это зоотехник выдумала тебя поставить? Тебе ж нельзя.

К ним присоединяются еще две Алины подруги, и все четверо наперебой обращаются к ней, так что в коровнике слышится целый ансамбль звонких девичьих голосов: