Гортензия в маленьком черном платье - Катрин Панколь

Она услышала шум шагов и обернулась.

Рядом был какой-то мужчина, он смотрел на нее.

Она сперва не узнала его и отпрянула, схватив в охапку скрипку, футляр и обувь. Одна сандалия вылетела у нее из рук и упала к подножию камня. Она попыталась подцепить ее ногой, зашаталась, чуть не упала, вцепилась в скрипку, вытянула шею и тут узнала мужчину.

Это был тот самый человек, который дал ей банкноту в сто долларов. Он приблизился к ней. Подобрал сандалию.

– Не бойтесь!

– Я не боюсь.

– Я услышал, как вы пели.

– Я пела не для вас.

– Где вы выступаете, мадемуазель?

– А зачем вы хотите это знать?

– Просто ответьте.

В его голосе прозвучали даже приказные нотки.

– Или что? – спросила Калипсо.

– Я буду следовать за вами повсюду.

Калипсо улыбнулась:

– Вы на это способны?

Мужчина кивнул и тоже улыбнулся. Эта улыбка обезоружила ее, и она бездумно проговорилась:

– Завтра я буду играть в Джульярдской школе в семь часов в большом амфитеатре.

– Я могу прийти?

Она кивнула.

– Тогда я приду. Спасибо, мадемуазель.

– Я оставлю одно место для вас на свое имя. Калипсо Муньес.

– Спасибо.

Он поднял руку и положил сандалию в протянутую руку Калипсо. В сандалию было вложено две стодолларовые купюры.

Калипсо отдала их обратно.

– Спасибо, не нужно. Мне неудобно.

Она была высокого мнения не столько о себе самой, сколько о своем таланте. Она считала, что он стоит гораздо больше, чем двести долларов.

– Но ведь вам при этом нужны деньги, ведь правда?

Она не ответила.

– Вы правы, это, конечно же, очень мало в сравнении с вашим талантом.

Он поднял шляпу, приветствуя ее – без головного убора он вдруг показался ей совсем молодым, – и ушел, не оглядываясь.

Прошла женщина, толкая перед собой коляску и покрикивая на маленькую девочку, которая шла рядом, но, по ее мнению, недостаточно быстро. У девочки в руке была волшебная палочка, и она лупила ей по кустам, словно могла превратить их в драконов или огромных бабочек. Она даже высунула язык от сосредоточенности.

Банкноты лежали, зажатые между подметкой сандалии и скалой.

Калипсо посмотрела на них с сомнением. Ох, столько всего прекрасного можно сделать с этими деньгами! Маленькая девочка на тропинке обернулась к ней перед тем, как исчезнуть за поворотом. Она махнула волшебной палочкой, повернула ее и направила на Калипсо. «Абракадабра! Эти деньги для тебя!»

Калипсо улыбнулась ей, наклонилась и подобрала банкноты.

В эту ночь, ночь на 30 апреля, накануне концерта, когда Гортензия и Гэри засыпали в их большой кровати, Гортензия прошептала ему на ухо во тьме:

– Ведь ничто не обязывает нас постоянно делать невозможные вещи, ты согласен?

– Согласен.

– Мы имеем право сказать: «Все происходит слишком быстро» – или сделать передышку, не выглядя при этом мокрыми курицами.

– Согласен.

– Ты не забудешь?

– Не забуду.

– Я по-прежнему твоя маленькая женушка.

– Нам пора спать, Гортензия.

– Я только хотела удостовериться…

Ширли дождалась, когда заснут Гортензия и Гэри, и проскользнула за барную стойку на кухне. Открыла дверцу холодильника. Синеватый свет дрожал. «Надо им лампочку поменять», – подумала Ширли, щелкнула по светильнику пальцем, и он перестал мигать.

Заснуть не получалось. Она с удовольствием съела бы немного ветчины или творога. Или зеленое яблоко. Кусочек бекона. Или разогрела бы вчерашние макароны на сковородке.

Да что угодно, чтобы заработали челюсти и вслед за ними извилины. Они у нее всегда действовали в паре.

Когда же последний раз у меня случалось такое смятение чувств? Когда моя мысль последний раз крутилась вокруг одного и того же, как коза на веревке вокруг колышка?

Она заметила в холодильнике оранжевый сыр и черничный йогурт. Половинку маффина. Коробку сардин. «Это уже, я понимаю, дело. Жевать и думать. Думать и жевать. Попробовать разгадать эту тайну. Последний раз я сидела, запершись дома, много дней, и вышла оттуда с четким знанием, как старина Шерлок Холмс. Я нашла виновного. Я собиралась арестовать его и отправить в тюрьму. Я думала, что выздоровела.

Но я не выздоровела.

Виновный до сих пор жив. Он внутри меня. Я предоставляю ему кров, кормлю, стараюсь обелить. Совершенно безвозмездно. А он за это мучает меня и терзает совершенно безнаказанно.

Я постоянно влюбляюсь в запрещенных мужчин. В тех, к которым не следует приближаться, если только не хочешь сгореть заживо. Словно я не даю себе никакого шанса. Как будто я лишаю себя любой возможности быть счастливой.

Однако я пыталась освободиться.

Довольно часто.

И терпела поражение.

Каждый раз.

Словно возвращалась в тюрьму.

А решение так и не найдено».

Сыр был каким-то безвкусным, у нее было ощущение, что она жует вчерашнюю жвачку. Когда она была маленькой, отец запрещал ей покупать жвачку. Поэтому она находила ее на улице, отмывала мылом и щеткой, добавляла кусочек сахара и хоп – жевала все-таки. Она никогда не выносила, чтобы кто-то ей приказывал.

Она заметила банку клубничного варенья на стойке и намазала им сыр. «Будь же честной, – сказала она себе, пережевывая мягкую сладкую массу, – представь себе Филиппа у твоих ног, выполняющего каждое твое желание, умоляющего тебя полюбить его, ты бы так же относилась к нему? А неплохое сочетание – сыр с клубничным вареньем. Нет, я бы послала его к черту!

Я влюблена не в Филиппа, а в ситуацию: совершенно запрещенный мужчина. Как тогда со жвачкой…

Я знаю, – вздохнула она, поднося ко рту следующий кусок безвкусного чеддера с вареньем, – знаю все это. Надо обратиться к доктору, который лечит душу. Лягу на кушетку и как начну говорить…

Нет, я не смогу. Я никогда не смогу.

Никогда не смогу рассказать ему, что моя мама – королева Елизавета, а отец – ее главный камергер. Что они любили друг друга безумно и в результате этого появился ребенок. Я, чокнутая девица, которая влюбляется только в запрещенных мужчин. Так и буду сидеть за стойкой и жевать сыр с клубничным вареньем. И бесконечно пережевывать то, что мне удается высмотреть в моей непроглядной внутренней тьме».

Ранним утром 30 апреля солнце встало с особой торжественностью, словно намечался какой-то совершенно необыкновенный день. Радостный свет играл на стенах, птицы во всю мочь надрывались на ветках. Гэри открыл глаза и сказал себе: «Сегодня должно произойти что-то необыкновенное, событие, которого я жду, знаменательное событие, что же это в самом деле?»

Тут он натолкнулся взглядом на ослепительную улыбку Гортензии.

– Здравствуй, Гэри Уорд.

– А! Это вы, Гортензия Кортес?

– Да здравствует весна! Вечером концерт, так что ни пуха тебе, ни пера!

– Вот оно что! Точно, вечером!

Гэри зевнул, почесал грудь. Поднял локоть, чтобы захватить подушку, завернулся в простыню и приказал:

– Иди ко мне, женщина!

– Ты сегодня играешь для самых сливок-пресливок!

– А ты скоро улетаешь в Париж.

– Четко ты излагаешь жизнь.

Они обнялись. Покатились по кровати, сминая простыни.

– Мы начнем стариться с сегодняшнего дня. Ничто больше не будет прежним.

– «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» – напыщенно продекламировал Гэри.

– Не смейся. Это, между прочим, свежая мысль, не какая-нибудь банальность.

– Тебе не попадался мой черный галстук? Я никак не могу его найти.

– Я понятия не имею, где он.

– Давай встретимся в школе? Ты можешь на некоторое время присмотреть за моей мамой? Это было бы замечательно. А то она не в себе, ходит, словно сомнамбула. Что с ней такое?

Она укусила его за губу, раскрылась, он схватил ее, подтащил к себе, навис над ней. Она обвила его бедра ногами, качнулась.

– Ты пожирательница мужчин, Гортензия Кортес.

– Ошибочка вышла! Я пожирательница тебя!

Мистер Г. прижался ухом к двери Калипсо и попытался выяснить, проснулась она или еще спит. Он сварил ей крепкий-крепкий кофе. Как тот, что они пивали с Улиссом за кулисами паршивого кабаре «Две скрипки» на Бискейн-бульваре в Майами. Именно там они и познакомились. Это было давно, так давно, у него тогда еще даже усов не было, даже борода еще не росла. Они стали друзьями. На всю жизнь. Любовь на всю жизнь… «Мы любим друг друга, старина, – говорил мистер Г. Улиссу, – во всяком случае я тебя люблю. Я отдал бы тебе все мои самые красивые рубашки!» Улисс смеялся. Брал свою скрипку и отвечал ему с помощью нот. Паганини чистой воды. Они любили друг друга, вот и все. А годы шли, менялись женщины, текли реки текилы.

Калипсо встала, поздоровалась с фиалкой, начала ей что-то рассказывать. Он бы с удовольствием подарил ей букет цветов, чтобы подчеркнуть важность сегодняшнего вечера, но испугался показаться идиотом. Не очень-то мужское дело букеты дарить, для крутого чувака это не подходит.