Доля правды - Зигмунт Милошевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После встречи он вернулся к документам. Он хотел быть уверен, что не проглядел ни единого предложения, ни единого слова, ни единого фрагмента фотографии. Он хотел быть уверен, что в самих документах решение загадки не найти.
5Большая стрелка висящих над дверью часов приближалась к десяти, а он все еще корпел над бумагами, задумываясь над каждым элементом головоломки — разные версии прокручивались у него в голове наподобие фильмов. Сосредоточенный, погруженный в иной мир, он чуть не подскочил от неожиданности, когда у него под носом раззвонился мобильник. Районное управление полиции. Прокурор Шацкий? У телефона. Он совершенно позабыл, что у него сегодня дежурство, в Сандомеже легче легкого забыть о дежурствах, поскольку обычно не происходит ничего, что требует присутствия прокурора на месте происшествия. Слушая дежурного офицера, он вновь почувствовал себя так же, как утром в магазине: этого не может быть, кто-то потешался над ним.
— Буду через десять минут, — бросил он.
В машине глянул в карту — он знал, где это находится, но не хотелось рисковать. Близко, здесь все близко. Слушая по радио хиты прошлогоднего сезона, миновал автовокзал, свернул влево и запарковался за полицейской патрульной машиной. Темноту на задворках общежития пищевого техникума разгонял свет факелов. Как только он выключил радио, в машину ворвались звуки патриотической песни.
…Реки слез и крови реки,Жутко свободу утратить навеки.Молимся мы у Твоих алтарей… [103]
Шацкий скис, упав головой на руль. Только не это! Только не очередной патриотический бред! Да еще в сопровождении этой католической, полной нетерпимости и графоманства песни. Мы — лучше, вы — хуже, нас наградить, вас наказать; если уж на то пошло, он не видел большой разницы между «Боже, Ты, который…» и гимном Хорста Весселя[104]. По крайней мере, у немцев не было столько скулежа и подвывания. Он застегнул пиджак, нацепил на лицо стальную маску прокурора и вышел в холодный, пропахший туманом и влагой вечер. Не прошел и десяти шагов, откуда ни возьмись — Маршал. С обеспокоенным лицом полицейский заступил ему дорогу.
— А что вы тут, пан прокурор, делаете?
— Гуляю, — рявкнул Шацкий. — Звонил дежурный, сказал, что поступил сигнал.
— Да ну его, этого Ноцуля, — махнул рукой Маршал. — Усердный уж больно, тут ведь, в сущности, ничего не происходит. Молодежь малость подвыпила, пошумела, а соседи перепугались, решили, что заваруха начнется.
— Вот так себе взяла и подвыпила, и факелы зажгла? — Шацкий не мог понять, почему в глазах у Маршала такое беспокойство. В чем дело? Он решительным шагом направился в сторону сборища, горланящего «Марш-марш, Полония». А то как же! Без песни чокнутых националистов не обойтись!
Было их около дюжины, возраст — от семнадцати до двадцати пяти, одни — бухие, прочие — с факелами. Что они здесь делают? Шацкий слышал, что традиционным местом сбора сандомежских националистов является (по непонятным причинам) старое кладбище советских солдат на окраине города. Пищевой техникум не вязался у него с храмом записных патриотов. Загадка вскоре прояснилась — поодаль, за учебным корпусом находилось небольшое еврейское кладбище. В свете уличного фонаря и факелов был виден лапидарий — многометровая пирамида, сложенная из отдельных надгробий.
Польский воин, жизнь отдайЗа народ, за отчий край, —
рычали парни в черных футболках, —
Марш-марш, Полония…
Интересно, знают ли они, что марш написан на украинскую мелодию, подумал Шацкий.
Первым его желанием было разогнать эту шоблу, пока не слетелись газетчики и не тиснули, что сандомежский шериф вместе со своими верными преторианцами преследует евреев, виновных в ритуальном убийстве. Браво, пан прокурор! Так держать! Sieg Heil! Любопытно, что во всем мире таблоиды любят раздувать ксенофобию. Прекрасно знают, что их вечно непросыхающий и избивающий свою жену читатель больше всего нуждается в том, чтоб ему показали врага, которого он может обвинить во всех своих бедах. После минутного колебания Шацкий преодолел первое желание, подозвал Маршала и велел ему как можно скорее вызвать Шиллера и три «воронка» из Тарнобжега.
— А зачем, пан прокурор? — у Маршала чуть ли не слезы стояли в глазах.
— Живо, — прикрикнул Шацкий, и, видимо, было в его голосе нечто такое, отчего полицейский в два прыжка оказался возле патрульной машины. Но через минуту вернулся.
— Понятное дело, молодежи делать нечего, а в голове одно дерьмо, — он снова принялся за свое. — Патриотический кружок организовали. Ведь все лучше, чем наркотики.
— Патриотический кружок?! Фашиствующие молодчики, вот он ваш кружок. — Шацкий свирепел с каждой минутой.
— Там мой парень, пан прокурор. Разогнать их — и все дела.
Шацкий одарил его ледяным взглядом и собирался было резко осадить, но вспомнил о своей Хеле, не желающей с ним видеться, отстранившейся от него, блекнущей даже в воспоминаниях. Кто он такой, чтоб соваться с родительскими нравоучениями? Шацкому стало жаль Маршала. В любом другом случае он бы потребовал, чтоб ему не пудрили мозги и разогнали сборище, но только не теперь. Теперь ему, во-первых, захотелось их примерно наказать, а во-вторых, он уже приступил к своему, можно сказать, процессуальному эксперименту. Вдобавок он терпеть не мог националистов.
— У нас свобода собраний! — гаркнул в их сторону смуглый брюнетик весьма неарийской внешности. — До наступления ночной тишины имеем право петь. Хрена с два что нам сделаете!
Шацкий улыбнулся ему. Статья бы нашлась, только он рассчитывал усыпить их бдительность, это с одной стороны, а с другой — спровоцировать своим присутствием и присутствием полиции.
— И свобода слова! — крикнул другой, уже скорее лебенсборновского[105] типа. — Мы можем говорить все, что захотим, не заткнете рот полякам!
И опять это не до конца правда, но Шацкий продолжал улыбаться.
— Вальсок, что ли? — крикнул корешам брюнетик, и все подхватили песню на мелодию шлягера, который в свое время пел Ежи Поломский[106]:
Жил на свете ловкий гой,Хитрый гой, умный гой,Не давал жидам спокойно жить.А жиды сказали «Ой!»,Все жиды сказали «Ой!Надо таки гоя усмирить!»
Шацкий подавил смех. Свадебный хит, переделанный на антисемитские попевки, придавал мероприятию дух кафешантана. Парни добрались до припева:
Мы пархатым отомстили,Дружно взялись, замостилиВсем жидам дорогу в ад.С нами славный Арафат!
С одной стороны, он испытывал удовлетворение, потому что они попали под статью, но с другой — чувствовал себя изгаженным. Он верил, что в начале каждого деяния стоит слово, что слова о ненависти порождают ненависть, о насилии — насилие, а о смерти — смерть. Каждая известная человечеству резня начиналась с говорильни.
Мы черномазым вмажемИ пидоров уроем,И новый крематорийДля всех жидов построим.
Аккурат с последним выкриком возле них затормозила полицейская машина, из нее вышел Шиллер. В джинсах и черной водолазке он выглядел как морской волк. На хор патриотической молодежи даже не взглянул, сразу подошел к Шацкому.
— Что это еще за представление? — рявкнул он.
— Прошу прощения за хлопоты, но необходима ваша помощь. Мне подумалось, что будет лучше, если вы усмирите своих выкормышей, прежде чем к этому городу как к мировому скансену антисемитизма потянутся толпы паломников. У нас и без того хватает проблем.
— Что за чушь?! Если я патриот, это еще не значит, что мне знаком каждый псих в говнодавах.
Шацкий подошел к нему вплотную — известный прием: нарушить чье-то интимное пространство.
— Перестаньте свистеть, — прошептал он. — Думаете, следствие заключается в благовоспитанной беседе? Мы проверили ваши финансы, вашу филантропическую деятельность, и мне известно, какие организации получают от вас деньги. В протоколе вы, конечно, от всего откажетесь, за вашей спиной, мол, орудовал бухгалтер, а из патриотических организаций вам лично известны лишь кружки Розария[107]. Но все это потом. А сейчас подойдите к своим парням и велите им разойтись по домам, пока эти пьяные фашисты не ввергли всех нас в большие неприятности.
Мужчины мерялись взглядами. Шацкий понятия не имел, о чем думает Шиллер, для него было важно одно: не выдать себя, поскольку вся эта история с финансами — чистый блеф. Наконец, отведя взгляд, бизнесмен повернулся и подошел к брюнетику. Разговаривали тихо.
— Господи, спасибо вам, пан прокурор, — с облегчением запел Маршал. — А я-то уж боялся, что вы… а это ведь ребятишки. Поймите, у нас всё по-другому, люди друг друга знают, дружат, здесь ведь речь идет обо всех нас, мы должны держаться вместе, правда же? Даже если у них в голове одни глупости, захотелось им, видите ли, отпраздновать день рождения сумасброда. Слава Богу, из этого люди вырастают.