Убийственное лето - Себастьян Жапризо

Спустя некоторое время мать спустилась на кухню и сказала: «Она не отпускает Бу-Бу». Сев напротив, схватилась за голову: «И это ты, самый спокойный и добрый. Не узнаю тебя. Не узнаю. Ты даже ударил ее в грудь». Что я мог ей сказать? За меня ответил Микки: «Он и сам не знал, что делает». Но мать только проговорила: «Вот именно» – и все держалась за голову.

Мы еще долго там сидели. Коньята уже спала. До нас доносились сверху голоса, но слов было не различить. Спустился Бу-Бу. На рубахе кровь. Он сказал: «Она не хочет спать в вашей комнате. Я уступил ей свою и переночую у тебя». Налив стакан воды, ушел обратно. Нам было слышно, как он отвел ее к себе и они еще поговорили. Он вернулся к нам, и я спросил, успокоилась ли Эна. Он только пожал плечами. А потом, поглядев на меня, обронил: «Это тебе надо успокоиться» – и вышел во двор.

Уснул я только под утро. Рядом ровно дышал Бу-Бу. А я считал в темноте минуты. Вспоминал измазанное кровью лицо, прижавшееся к брату. И переживал, что так сильно ударил. Потом сообразил: она же стирала трусики, не сняв обручальное кольцо. Чего стоят ее объяснения? А взгляд тогда в зеркале? Он словно говорил: «Несчастный ублюдок». Затем я увидел ее на брезенте у пожарки, а следом – тот солнечный воскресный день, когда мы с Тессари пялились в лавке на нее, голую под платьем. На память пришло, о чем мы там говорили, что рассказал Жорж Массинь весенней ночью на деревенской площади, когда молодежь спала в грузовике.

Я встал и пошел на кухню умыться. Мать уже встала. Как обычно, приготовила мне кофе. Мы не перемолвились ни словом, я только бросил, уходя: «Пока». А в гараже все утро работал, не в силах освободиться от своих невеселых мыслей.

В полдень, когда я пришел домой пообедать, она еще не спускалась из комнаты Бу-Бу. Он уже заглядывал туда и сказал мне: «Слушай, оставь ее сейчас в покое». Я стал спрашивать, видны ли следы от битья. И услышал: «Ссадина на щеке» Мы пообедали без нее, и я вернулся в гараж.

Вечером я застал ее во дворе. В джинсах и водолазке она с Бу-Бу играла в шары. Улыбнулась мне какой-то кривой улыбкой – наверно, из-за опухшей щеки – и сказала: «Все время проигрываю». Вытерла руки, позволила себя поцеловать, прошептала: «Осторожнее. Очень больно, когда нажимаешь». И снова за игру. Я сгонял с ними одну партию. Все было как обычно, только я реже встречал ее взгляд.

В ту ночь она вернулась в нашу комнату, и мы долго лежали рядом в темноте. Она снова почти беззвучно заплакала. Я твердо сказал: «Обещаю больше никогда не бить тебя, что бы ни случилось». Вытерев простыней глаза, она ответила: «Я хотела быть с тобой. А все кругом утверждали, что ты меня бросишь, едва остынешь. Все с этого». Мы разговаривали шепотом. Она так тихо, что я едва разбирал слова. Я сказал: «Мне все равно, будет ли ребенок, даже лучше, чтобы сейчас не было». Пугало одно – что-то или кого-то она от меня скрывает. Она обняла меня и, положив здоровую щеку мне на грудь, прошептала: «Если и скрываю от тебя, так вовсе не то, что ты думаешь. Мои неприятности не имеют к тебе никакого отношения. Потерпи, через несколько дней все прояснится. Тогда, если будет нужно, я все тебе скажу». Я спросил, не связаны ли неприятности с состоянием здоровья – первое, что пришло на ум, – или с отцом. Но она зашептала: «Пожалуйста, не задавай вопросов. Я ведь люблю тебя». Словно какая-то тяжесть свалилась с меня, хотя то, что она имела в виду под «все прояснится», могло быть связано с анализом крови, с подозрением на рак или еще с чем-то вроде. Однако мне полегчало, и я прошептал «ладно». Я поцеловал ее в голову. Я давно уже не высыпался как следует и сразу уснул.

Мать разбудила меня, едва стало светать. Во дворе стоял красный «рено» с Массаром. Над Грассом снова пожар. Я быстро оделся и поехал туда. Вечером из машины префектуры дозвонился до Анри Четвертого и предупредил, что не смогу приехать, огонь захватил огромное пространство. Он сказал, что о пожаре говорили по телеку и чтобы я поостерегся.

В деревню вернулся я только в субботу вечером, перед закатом. Подвез тот же Массар. Пока я принимал душ, Эна стояла рядом. Синяк на щеке еще был заметный, но почти сравнялся с цветом кожи. А может, она его закрасила. Казалась грустной, на мой вопрос ответила: «Беспокоилась. И потом, я ведь всегда такая с приходом ночи».

4

Весь день по-африкански парило солнце, воздух был сухой и горячий, но мне после того пекла казался освежающим. Эна была в том самом красном бикини, которое мне не нравилось, потому как открывало больше, чем прикрывало, но в тот вечер лишь усиливало мое нетерпение остаться с ней наедине. Я попросил ее зайти ко мне за ширму, как было однажды вечером, но она заскочила только окатиться и сразу выбежала.

Ужинали мы на улице. Братья тоже были в плавках. Мать приготовила поленту. Но из-за жары есть не хотелось, зато стаканы без конца наполнялись вином. Мне все время приходилось осаживать Микки, которому завтра предстояла гонка, а он отвечал: «Спьяну скорее пройду дистанцию». Он и в самом деле хорошо подготовился, не сомневался в победе. На трассе там порядочный горб, хоть и не очень крутой, и Микки считал, что если проиграет на подъеме, то наверстает при спуске. И говорил, что сумеет на всех двадцати этапах, как пробка от шампанского, выскочить вперед на последних пятидесяти метрах перед промежуточным финишем. Мы даже начали ему верить, так нам всем было хорошо. Видать, у моей матери случился с Эной какой-то разговор, пока меня тут не было. Мать обращалась к ней, как Коньята, называла малышкой, а сделав замечание про бикини – мол, и вполовину не прикрывает того, что подарил Господь Бог, – засмеялась и наградила шутливым шлепком.

Мы еще посидели за столом. Как это ни покажется странным, Эна помогла убрать посуду. Микки и Бу-Бу заговорили о Мерксе. Бу-Бу считает, что время Меркса кончилось, теперь побеждать будет Мертенс. Эна сидела рядом, я обнимал ее за плечи. Кожа у нее горела. Один раз она вмешалась в разговор, попросила объяснить, кто такой Фаусто Коппи, ведь мы с Бу-Бу постоянно напоминали о нем, дразнили Микки – вот мол, кто был самый великий. Тогда Микки пустился в перечисление всех побед Эдди Меркса, начиная с первой, когда тот еще ходил в любителях. Никто не стал спорить, а то бы это заняло часа четыре, и мы отправились спать.

Это была у меня с ней последняя ночь. Уже тогда что-то в нас сломалось. Я не знал еще, что именно, но догадывался – ссору Эна не забыла. Она стонала в удовольствии, но я-то чувствовал – ее что-то тревожит, заботит. И под конец она не вопила, а только прижалась мокрым лицом к моему плечу, с печальной детской нежностью обняв за шею, словно знала, что это в последний раз.

5

На другой день мы обедали в закусочной на бульваре Гассенди в Дине. Микки с группой гонщиков отправился к старту за час до начала. С нами были Бу-Бу, Жоржетта и ее братишка десяти лет. Мы сидели у окна и видели, как собираются люди у расставленных вдоль тротуара барьеров. Эна сидела довольная и радостная, что Бу-Бу шутит с ней и просит прощения за то, что считает ее самой красивой. Даже о чем-то спорила с братишкой Жоржетты. Следы побоев на лице прошли.

Оставив их, я пошел посмотреть, как будет стартовать Микки. Проверил в последний раз его велосипед и запаски в грузовике. Выстрел – и он ловко занял место в середине. С секунду я еще видел его красно-белую майку, а затем, пробившись через толпу, вернулся в закусочную. Едва успел проглотить мороженое, как объявили финиш первого этапа.

Мы с Бу-Бу бросились наружу и увидели Микки в группе с Дефиделем, Мажорком и тулонцем, победившим в Пюже-Тенье двумя неделями раньше. Микки выглядел королем. Бу-Бу огорчился, что Микки не стремится выиграть первый же этап и не получит премию, но я возразил: этапов впереди еще девятнадцать, и как-никак все решает последний. На один круг гонщикам требовалось десять минут. При втором мы еще сидели за столом, и Бу-Бу опять заработал локтями, пробиваясь к барьеру. Микки по-прежнему находился рядом с тремя лидерами и легко крутил педалями, положив руки на руль. На лице его я не увидел улыбки, как после трудного подъема. Я сказал Бу-Бу: «Увидишь, он победит» – и повторил это Эне, когда та вернулась в зал. Она сказала: «Я тоже этого хочу». Вспоминается ее лицо в ту минуту. Оно было иным, чем тогда, в «Бинг-Банге», меньше трех месяцев назад. Но теперь все было иным, чем тогда. Трудно объяснить. В ней опять появилось что-то детское. Дети всегда смотрят открыто, без подозрительности, словно зная, что ты их любишь. Хотя им на это и наплевать. А может, в ее глазах я снова стал тем человеком, с которым она впервые танцевала в то майское воскресенье. Не знаю. Просто я теперь лучше понимаю некоторые вещи. Но не все.

После полудня мы опять влезли в толпу на площади Освобождения, чтобы посмотреть проезд гонщиков на очередном промежуточном финише. После восьмого или девятого круга наш Микки выигрывал все заезды. Он каждый раз выскакивал справа или слева от Тарраци, догоняя лидеров на последних метрах, как кот мышку. По радио извещали: «Первый – Мишель Монтечари. Приморские Альпы, номер пятьдесят один», и название премии одного из магазинов города. А то объявляли, что он якобы сошел с дистанции на холме или не догнал основную группу внизу – в общем, несли всякую чушь, чтобы подогреть болельщиков. Но мы были спокойны: всякий раз, когда гонщики выкатывались на бульвар, красно-белая майка Микки виднелась за зеленой Тарраци, и все кругом начинали орать, что мой брат проходимец: «Вот увидите, он опять выкинет свою штуку». Именно в тот самый момент, когда мы, не обращая, понятно, внимания на Эну, спорили по поводу одного такого финиша и когда Тарраци пытался схватить моего брата за майку, я и потерял ее.