Два Обещания - Даша Самсонова

и потащили обратно в здание. Его сердце рвалось из груди. Спину залил пот, а в голове, не умолкая, отдавал приказы голос напарника: “Докажи, что ты здесь ничего не вынюхиваешь! После этого они не посмеют говорить мне, чтобы я забрал тебя отсюда. Что ты и я — чертовы ищейки в одной упряжке. Ты псих, гребаный псих! Пусть они это увидят!”

И Николас дал им шанс, поймав себя на мысли, насколько сильно ему это нравится. Это было в сто раз лучше, чем нестись на пробежке, вдыхая пьянящий запах утра, или с разбегу падать в холодный снег — позволить себе свободу действий. Как маленький ребенок, не до конца осознавший, что такое вести себя правильно. Николас так увлекся, что его едва впихнули в дверной проем. Он наградил санитаров бранью, а когда на глаза попался Нил, не забыл высказать о нем пару словечек: как надоели эти сеансы, где ему приходилось говорить не то с идиотом, не то просто с самим собой.

Николасу удалось вырваться из державших его объятий, он успел схватить стул — первое, что попалось в руки — и запустить его в Криса, чтобы он знал, как толкать его на ступенях или заглядывать в рот после принятия лекарств.

Веселью пришел конец, когда прямо в коридоре с него сдернули штаны и вонзили в ягодицу иглу, от чего ноги тут же подкосились. Николас рухнул прямо на медсестру, придавив своим телом. Он обнял ее, засыпая, прикоснувшись губами к ее шее, отчаянно пытаясь представить, что находится дома в объятиях Лейн. И она никогда не умирала. Но запах той женщины был совсем чужим, как и место, в котором ему суждено было проснуться.

Полицейский с клаустрофобией, он испытывал панику, оставаясь один в закрытой комнате. Лейн всегда удивляло, когда Николас даже посреди холодной зимы распахивал все окна. А розетки в спальне были заняты ночниками. Лишь в ее объятиях он не боялся охватившего комнату мрака. Если бы Николас только знал, что в месте, где он очнется, будет стоять знакомый гнилой смрад. Где он несколько часов будет метаться, звать Лейн, умолять черных тварей, шныряющих по углам, чтобы они не трогали его. Он вел себя как сумасшедший, выпустив на волю всех своих птичек разом. Рассел Лэйон оценил бы его игру. Но только на этот раз Николас играл по-настоящему.

Глава 9

Он видел сон. Лейн носилась по дому, нарядившись в его полицейскую форму.

“Кушай, детка, шоколадку,

Тебе будет сладко-сладко,

Потому что вместо радости

Будут дальше только гадости”, — напевала она слова детской песенки-дразнилки, а потом сложила пальцы, изображая пистолет.

“Пиф-паф!” — сказала Лейн и выстрелом разнесла ему голову.

* * *

Если бы в преисподней раздавались звуки, то ими непременно стало бы радио, соревнующееся по громкости с телевизором, из которого высокими голосами разговаривали персонажи мультфильмов. Общую комнату заполнили психи, они тыкали пальцами в экран, бормотали себе под нос, требовали внимания. Точно дети, топали ногами, если что-то шло не так, как им хотелось — взрослые депосы, избравшие себе беззаботную и бессмысленную жизнь. Среди этого сборища присутствовали душевнобольные, но большинство — смирившиеся депрессивные бездельники, готовые лопать таблетки и повиноваться, только бы не сталкиваться с реальной жизнью. Сегодня они вызывали отвращение.

От мерзких воплей телевизора голова, без того раскалывающаяся на части, начала кружиться. Еще немного, и завтрак, который он с трудом запихал в желудок, окажется под ногами на полу. Николас нес стакан, наполненный до краев томатным соком. Им вороного депоса угостила медсестра. С некоторых пор все они стали для него на одно лицо, но Николас подозревал, что это была та самая, на которую он свалился, потеряв сознание. Сколько дней прошло с тех пор? Он понятия не имел. Три дня или целая неделя? После ночи в изоляторе восприятие реальности стало расплывчатым и походило на нахлынувшую волну. Иногда она топила его полностью. Санитары быстро просекли, что он выплевывает таблетки. Теперь каждое утро под конвоем его загоняли в маленький кабинет с кушеткой. Если он сопротивлялся, двое санитаров валили его, а медсестра делала укол, после которого вороной депос словно тонул в ледяных водах беспамятства, с трудом осознавая, где он, кто он и как здесь оказался. Он плавал на глубине, влачась в безмолвии по коридорам, точно тупая рыба держась косяка таких же заключенных, знающая только о том, что такое голод, сон и тошнота. Так продолжалось до тех пор, пока действие успокоительного не ослабевало и его беспощадно не выбрасывало на поверхность. Вот тут и начиналось самое отвратительное.

Медсестра угостила его соком. “Для тебя остался, никому не давай”, — сказала она, подмигнув ему. Сок полагался в обеденные часы, и только полстакана. Николас принял угощение, о чем пожалел через несколько заплетающихся шагов. Он тщетно старался его не расплескать, добрая половина все равно оставалась на полу, напоминая в белесом свете больничных ламп капли крови.

— Ты в порядке? — спросил его Бэнко, яркий представитель здешнего дебильного общества. Завидев Николаса, сосед тут же заулыбался во весь рот. До того он сидел на подоконнике, болтал ногами и развлекал себя чтением детской книжки. Николас кивнул (от этого движения внутри черепа словно перекатились осколки стекла) и предпринял попытку поднести стакан к губам. Бэнко внимательно наблюдал, как новые пятна сока оказываются на паркете, на воротнике пижамы Николаса, и заключил со знанием эксперта:

— Отходняк из-за транквилизаторов, это пройдет.

Николас бросил лишь:

— Я надеюсь…

Вороной депос облокотился о подоконник. Его горячий лоб коснулся холодной рамы. Окно облепили капли, которые напоминали крошечных паучков, один за другим сбегающих вниз. Все, что Николас хотел — пройти через стекло и раствориться в дожде, яростно заливающем парк, стать частью знакомого шелеста. Когда-то, в стенах форта, беззаботным мальчишкой, он засыпал под него. Маленький Ники понятия не имел, где ему придется оказаться. Кого полюбить и как скоро потерять. Дождь, серым облаком заключивший клинику в туманный купол, был словно порталом, соединившим два мира: “тогда” и “теперь”.

— Ну и мерзопакостная погода сегодня, — заметил Бэнко. Он щелкнул пальцами по стеклу, как убивают больших комаров. — Прогулок нет, потому что нам уже семь лет как никто