О русской словесности. От Александра Пушкина до Юза Алешковского - Ольга Александровна Седакова

стороны». С одной стороны – ГУЛАГ, с другой – …Что это за существо, которое может думать в таком случае о «другой стороне»?

Будем надеяться, что это существо еще не прочло Солженицына, и у него все в будущем.

Что говорит Солженицын своему будущему читателю? Начнем с того, что он сказал нам, его читателям советских времен, жизнь которых (во всяком случае, «внутренняя жизнь»[118]) от этого чтения переменилась. Во-первых, как ни странно это покажется, он сказал нам слово надежды и ободрения. «Стало видно далеко вокруг». Многие читатели этих запрещенных машинописных копий или зарубежных томиков (и я среди них) только из них впервые узнавали о размахе того нечеловеческого зла, о котором повествует Солженицын. Но этим новым знанием, которое могло бы убить неготового человека, сообщение Солженицына никак не исчерпывалось. Оно говорило – самим своим существованием, самим ритмом рассказа – другое: оно давало нам со всей очевидностью пережить, что даже такое зло, во всем своем всеоружии, не всесильно! Вот что поражало больше всего. Один человек – и вся эта почти космическая машина лжи, тупости, жестокости, уничтожения, заметания всех следов. Вот это поединок. Такое бывает раз в тысячу лет. И в каждой фразе мы слышали, на чьей стороне победа. Победа не триумфаторская, какие только и знал этот режим, – я бы сказала: пасхальная победа, прошедшая через смерть к воскресению. В повествовании «Архипелага» воскресали люди, превращенные в лагерную пыль, воскресала страна, воскресала правда, как будто похороненная на наших широтах навсегда, воскресал человек – благополучный «винтик» этой машины, прошедший «путем зерна», воскресший в страдании и гибели.

Христианская компонента Солженицына, на мой взгляд, состоит именно в этом – редчайшем и среди глубоко верующих людей – знании силы воскресения, его «непобедимой победы». Про кротость все помнят, про смирение все говорят, про милосердие, думаю, многие скажут больше, чем Солженицын, о чистоте тоже – но эту взрывающую мирозданье силу воскресения никто, вероятно, так передать не мог. Воскресение правды в человеке – и правды о человеке – из полной невозможности того, чтобы это случилось. Когда говорят о пророческом начале Солженицына, чаще всего имеют в виду обличение неправды и зла настоящего положения дел, которые во всем своем размахе и во всей своей непозволительности видны только с неба, как это было у библейских пророков. Но главная весть пророков все же не в этом: эта весть состоит в прямой демонстрации невероятной и непобедимой силы, которая нас, вопреки всему, не оставила и не оставит.

В этом – так я думаю – главное сообщение Солженицына для будущего. О другом можно еще долго думать. Мысли, предложения, отдельные позиции Солженицына-художника, Солженицына-историка, Солженицына – государственного мыслителя можно еще долго обсуждать, спорить с ними или соглашаться. Но это сообщение или, лучше, это невероятное событие «непобедимой победы» всегда будет укреплять человека – и не только в России, о которой он больше всего думал: как вся «святая русская литература», Солженицын говорит со всем миром.

2008

О Венедикте Ерофееве

«Москва – Петушки»

– Бедный мальчик… – вздохнули ангелы.

«Салтыковская – Кучино»

Первым читателям поэмы «Москва – Петушки» было бы трудно вообразить эту «вещицу» (как сам автор называл собственное сочинение) «в круге чтения»[119], «в мире книг». Даже не потому, что вход в этот мир был в то время заказан и для куда менее бескомпромиссных высказываний – а такую рукопись не всякому давали почитать и по телефону названия ее не поминали. Но и независимо от режимных условий, «Петушки» при своем появлении казались потусторонними издательской индустрии вообще, «литературе» с ее историями, хрестоматиями, стилистиками, гонорарами и т. п. Эта беззаконная рукопись располагалась в пространстве таких внелитературных вещей, как «поступок» и «живая душа»: не располагалась, а вовлекала читателя в это пространство, в некоторый образ жизни. Самых доверчивых – попросту в героический запой, с изготовлением коктейлей по рецептам автора (Веничка, вероятно, увел за собой не меньше несчастных, чем в свое время Вертер, – с той разницей, что Гете, передав читателям чашу своей тоски, сам только протрезвел, а автор «Петушков» честно выпил то, что предлагал, до дна). Других – в поиски каких-то иных способов «к вечеру подняться до чего-нибудь, до какой-нибудь пустяшной бездны» или, что, быть может, то же, – встретиться с собой. Не этой ли встречи бежала вся окружающая действительность?

– Лучше напиться, как свинья, чем быть похожим на нас! —

заметил в своей апологии Верлена благочестивый Поль Клодель. Клоделевское «мы» имело в виду благополучных буржуа «прекрасной эпохи». Но чем отличалось от них «мы» времен реального социализма? Разве только тем, что выживать – а это занятие и называли словом «жить» – стоило дороже, и за выживание приходилось платить такими вещами, каких не требовала со своего обывателя «прекрасная эпоха». И, следовательно, не быть «похожим на нас» было несравненно опаснее.

Все чувствуют, что то, что с чистой совестью можно назвать жизнью, начинается там, где кончается выживание, «расчет и умысел», словами Венички. Но в этом же месте начинается смерть! Во всяком случае, как показали Верлен и Веничка, смерть социальная не заставляет себя долго ждать: из всех социальный ниш, со всех ступеней общественной лестницы – в госпиталь, в подъезд, в тьму внешнюю. Издали и со стороны эта тьма может представляться романтичной, но она населена страшными обитателями и отвратительными подробностями, как последние главы Веничкиной поэмы.

Мгновенно пришедший к «Петушкам» зарубежный успех (переводы, статьи, университетские диссертации по Ерофееву) казался парадоксальным. Чем могла тронуть эта до предела здешняя вещь читателя из другого мира? Из мира, где нет ни подвигов Стаханова, ни жареного вымени поутру, ни укладывания кабеля по новому методу? Ничего из того, что наполняет «Петушки», там нет. А что там есть, это мы представляли приблизительно так, как рассказывал своим спутникам по электричке Веничка: в Италии – Везувий и бельканто, в Англии – палата лордов, в Сорбонне – самовозрастающий логос… Но, вероятно, тоска по самообнаружению, по прерыванию выживания, которое ставит себя на место жизни, – общая тоска нашей цивилизации, и веничкин выход в никуда оказался сочувственно пережит и там, где, по мнению героя, «все меньше пьют и говорят на нерусском».

Ты благо гибельного шага,

Когда житье тошней недуга.

Ошеломленным читателям «Петушков» открылось и благо, и гибельность этого шага в форме изящного, эрудированного, местами уморительно смешного сочинения.

Может быть, зрители греческой трагедии переживали что-то похожее на то, что