Понедельник - день тяжелый - Аркадий Васильев

— Мамочка!

Юрий Андреевич сидел нагнув голову, зажав руки меж колен.

За все время обыска он не произнес ни одного слова.

Шаповалов считал деньги. Соседи — старик Мурзаков и старший сын Мочаловых Андрей — внимательно наблюдали, как милиционер проверял каждую пачку. Когда отсчитал первый миллион, Мурзаков, вздохнув, громко сказал:

— Прорва!

Марья Павловна сидела на табуретке, тупо уставившись в одну точку. Зойка ничком лежала на кровати, беззвучно плакала. Вася пристроился у нее в ногах, изредка наклонялся и говорил:

— Ну, будет тебе, Зойка, будет!..

Столяров, все делавший серьезно, с неизменной вежливостью, один раз все же, не выдержав, пошутил:

— Ты, Шаповалов, чисто как кассир. Напрактиковался за ночь.

Все было закончено в два часа ночи. Когда Шаповалов объявил результат — два миллиона сорок шесть тысяч пятьсот рублей, даже Зойка оторвалась от подушки.

Старик Мурзаков уважительно сказал:

— Пароход!

Андрей Мочалов, подписывая протокол, поделился со Столяровым:

— А мы на той неделе ему из кассы взаимопомощи четыреста рублей еле наскребли. На ремонт дома просил…

Столяров иронически усмехнулся, но ничего не сказал. Не положено говорить лишнее.

— Хозяюшка. Мешочка не найдется? Чемоданчика?

Марья Павловна, двигаясь медленно, как в воде, принесла из чулана мешок.

Столяров кидал пачки. Христофоров посмотрел на стол, Осталось пачек десять. Столяров все кидал и кидал. Ушла в мешок последняя пачка. Ушло в мешок все — дача между Гаграми и Сухуми, с двумя верандами, с цитрусовым садом, с видом на голубое море, с жильцами на весь летний сезон…

— Пошли, гражданин Христофоров!

Юрий Андреевич поднялся. Левая щека у него дергалась.

— Позвольте до ветру, — хрипло спросил он.

— Пройдите, только не задерживайтесь. Шаповалов, проводи. Граждане понятые, вы свободны.

Но никто не ушел. Все сидели молча. Прошло минут пять. Столяров крикнул:

— Шаповалов! Поторопи…

Шаповалов постучал. Через секунду он вбежал в комнату:

— Товарищ лейтенант! Скорее…

Христофоров висел на шнурке от детских прыгалок. Они со времен Зойкиного детства болтались в коридоре на крюке. Сначала Марья Павловна держала их там как устрашающее средство от шалостей дочери, а потом о них просто забыли. И вот, пожалуйста! Юрий Андреевич схватил прыгалки в полутемном коридоре незаметно для милиционера.

Столяров крикнул Шаповалову: «Держи!» — и молниеносно перерезал шнур. Они вытащили Христофорова во двор, и лейтенант начал делать ему искусственное дыхание. Голова у Юрия Андреевича беспомощно моталась.

Старик Мурзаков попытался было давать советы, но лейтенант действовал как заправский санитар.

— Шаповалов! Доктора…

Прибежала врач Генриэтта Давыдовна, проживавшая по соседству. Она прослушала Христофорова и констатировала:

— К сожалению, медицина тут бессильна. Я думаю, что причина смерти не удушье. Сдало сердце еще до того, как он повис. Возможно, не так, вскрытие покажет точнее.

И совсем некстати спросила мокрого от бесполезных усилий, расстроенного лейтенанта:

— У покойного были причины волноваться?

— Были! — ответил Столяров, застегивая китель.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ,

в которой все встает на свои места

Что бы случилось с человеком, жившим, например, при Дмитрии Донском, попади он чудом в наш век искусственных спутников земли, атомной энергии, сверхзвуковых скоростей и телевидения? Ему на первых порах явно бы не поздоровилось. Нервы бы сдали. Стиральные машины и воющие пылесосы показались бы ему изделиями сатаны, от автомашин и радиоприемников он бы шарахался, как от диких кабанов, увидев в небе «ИЛ-18», упал бы в страхе на землю. Едва ли можно было бы усадить его в зубоврачебное кресло и заставить испытать удовольствие от бормашины.

Конечно, потом он бы, как и мы, грешные, ко всему привык: к последним известиям по радио, к совещаниям в Союзе композиторов, к субботним программам телевизионных передач. Он мог бы даже вместе с нами удивляться своевременному выходу толстых журналов и радушной улыбке делопроизводителя из ЖЭКа. А кое-что он нашел бы и свое, давнишнее. Он бы не поразился, если бы к его уху прилипли чужие, мокрые губы и прошептали: «Слышали? Ах, не слыхали? Тогда слушайте… У Ивана Ивановича опять неприятности».

Удивительно живуче племя разносчиков неприятных слухов. Во времена Бориса Годунова они с удовольствием распространяли вести о комете, при Алексее Михайловиче — о недостатке соли, при Петре Первом — о народившемся антихристе. Это они, слухачи, помогали Дантесу, отравляли жизнь Лермонтову, сочиняли небылицы про Толстого.

В наше время слухачи любят, просто обожают разносить сообщения о мнимых смертях известных артистов, о столь же мнимых миллионных состояниях писателей, о несуществующих законопроектах, о несостоявшихся перемещениях на службе, — о многом, что на короткий миг, до первой проверки, может порадовать сердце обывателя.

У слухачей много «самых достоверных источников», много разных агентов: ОГГ — одна гражданка говорила; ЭНС— это не спроста; ЯСВ — я сам видел, — всех не перечесть. В основе информации этих агентств лежит воображение, попытка выдать желаемое за действительное, реже факт, чаще фактик, приправленный буйной фантазией.

Постепенно фактик теряется, отходит в сторону — остается плотная, трудно прошибаемая масса догадок, предположений, пересудов.

Лучшим ударом по такой «самой последней новости» было бы краткое, в три строчки, сообщение в местной печати, по местному радио. Но это у нас как-то не принято, ложный стыд оказывается сильнее благоразумия.

Агентство ОГГ учреждено почти в каждом населенном пункте. Штаты его нигде не регистрированы, должностные оклады отсутствуют, вся работа идет на общественных началах.

Есть такое отделение и в Краюхе. И если бы Кузьма Егорович Стряпков в понедельник не поднялся чуть свет и не заторопился в горпромсовет, то первые сведения о ночных происшествиях он получил бы от племянницы Капы.

Но Капа еще не успела сходить на базар, она спала сном младенца и не слышала, как Стряпков гремел на кухне посудой. Только когда щелкнул замок у наружной двери, племянница чуть приоткрыла глаза, глянула на часы и, не поняв, куда в такую рань мог уйти дядя, перевернулась на другой бок.

Улицы были пустынны. Стряпков до самого горпромсовета не встретил никого, кто мог бы ему сообщить об аресте трех работников горпромсовета, об изъятии у Христофорова двух с гаком миллионов рублей и об отбытии самого Юрия Андреевича в лучший мир.

Кузьма Егорович встретил только милиционера Сургучева и паровозного машиниста Суровцева, спешившего в депо, но, как известно, люди этих профессий разговорчивостью не отличаются.

Сегодня у Кузьмы Егоровича были все основания прийти на службу раньше других, вместе с уборщицей тетей Дусей. Он знал, что тетя Дуся особого рвения к соблюдению чистоты не проявляет, но кабинет председателя убирает хорошо. Стряпков все рассчитал: тетя Дуся откроет кабинет Соловьевой и минут за десять разделается с ним, потом пошаркает березовым веником в комнатах первого этажа и поднимется во второй — разогревать куб, мыть тряпки, пить чай и читать «Трудовой край». Вот когда удобнее всего будет перетащить вазу в свою комнату, распаковать, изъять «вложение» и заменить портрет. Кузьма Егорович с полуночи размышлял, надо ли заменить портрет, не лучше ли вообще кокнуть эту чертову посудину и удивить Каблукова чем-нибудь более выдающимся. Если бы Леон Стеблин мог быстро сотворить другой подарок, Кузьма Егорович с легкостью пнул бы вазу ногой. Но Стеблин будет кочевряжиться, заломит неслыханную цену и потребует уйму времени. А тут надо торопиться, Каблуков, наверное, не забыл, что Кузьма Егорович бросил его на произвол судьбы в лесу около Остапова. Нет, придется вазу сохранить, а портрет заменить.

…Все получилось так, как предполагал Кузьма Егорович, Тетя Дуся, увидев его, нисколько не удивилась. Стряпков в дни квартальных и годовых отчетов, случалось, приходил раньше срока. Тетя Дуся вообще больше молчала. Она могла беседовать только на две темы — о своих болезнях и о международных отношениях. Политику она любила всей душой, слушала все радиопередачи, знала министров иностранных дел всех стран. Правда, в географии у нее еще были кое-какие пробелы, так сказать, белые пятна. Тетя Дуся, например, искренне считала Лондон ближайшим соседом Вашингтона. Но простим ей это.

Не обратив на Кузьму Егоровича никакого внимания, она лишь сказала:

— Ноги вытирать надо! Пора бы научиться уважать труд уборщицы.

Перетаскивая вазу, Стряпков чертыхнул и Леона Стеблина и директора гончарного завода Соскова.