Фатальный абонент - Гера Фотич

Иностранок тронуть не смели. С расстояния тыкали заскорузлыми пальцами с грязными ногтями в бусы и серёжки. Жестами предлагали обмен.

Недалеко стояли навьюченные низкорослые лошади, смахивающие на ишаков. Распахнутые ресницы огромных выпуклых глаз — грустных, как у арабских наложниц. Спадающие ниже живота лохматые гривы. Короткие пучки хвостов точно гигантские помазки — обрезанное продано модницам на шиньоны.

Нетерпеливо переступали копытами, нервно подергивали кожей. Поводили глазами. Внезапно вскидывали морду. Как охранные собаки, пытались укусить россиян, грозно хрипели, закусив удила.

Город я рассмотреть не успел. Да и ничего интересного в нём не оказалось. Вдали виднелись несколько панельных пятиэтажек, похожих на ленинградские «хрущевки». Из форточек торчали железные трубы.

Увидев мое недоумение, отец улыбнулся:

— Кочевники!.. В квартиру устанавливают юрту. В ней живут. Дымоход выводят наружу.

Я подумал, что в этих жилищах все же теплее, чем в промокшей палатке гостеприимной столицы нашей Родины:

«Ты никогда не бывал в нашем городе светлом…»

Вокруг — одноэтажные бараки. Редкие запыленные деревца. Покосившиеся разрисованные углём и мелом заборчики, затоптанные клумбы, опрокинутые качели. Видно, всё недавно построено, произведено, вскопано и посажено. Но сразу искорежено, обезображено, загажено, разорено. Цивилизация приживается тяжело…

Удивляла повсеместная грязь и мусор. Дул суховей. Закручивал в маленькие смерчи пустые картонные коробки. Поднимал вверх обрывки газет с характерным коричневым чирканьем — туалетной бумаги в продаже не было. По неровному, в трещинах и выбоинах, асфальту катились и подпрыгивали пустые консервные банки с этикетками советских производителей: из-под тушенки, кильки в томате и сгущенного молока.

Подъехал небольшой автобус и погрузил прибывшие семьи. Сунувшихся в него монголов выгнали взашей. Те ругались. В промежутках между словами — русский мат (хотя есть мнение, что он как раз монгольский). Выдергивали из голенищ сапог плётки, витые из кожаных ремней с короткой рукоятью. Потрясали.

Рядом стояли их земляки в российской военной форме на вырост. Кончики пальцев едва торчат из манжет зеленой гимнастерки. Низ брюк завернут наверх, не подшит. Краповые погоны. Фуражки с голубым околышем на оттопыренных ушах — почти летчики! Круглые медные лица как раскаленные сковородки. Росчерки глаз, колбаски губ. Нос приплюснут вровень с обветренными маковками щёк. То ли солдаты, то ли милиционеры. Глядели молча, как истуканы. Ничего не предпринимали.

Дороги засыпаны щебнем, рядом чернеют горки застывшего асфальта — не успели уложить.

Через полчаса подъехали к одноэтажному деревянному бараку салатного цвета. Снаружи на стенах большие пятна с проглядывающими крест-накрест рейками. Штукатурка отпала. Плоскими обломанными брикетами валялась внизу. Местные ребятишки кромсали ее на мелки. Рисовали тут же — на серой цементной отмостке дома.

Это была гостиница для советских специалистов. К вечеру ее наполнили голоса взрослых и крики детей. Все разные: смуглолицые и белокожие, даже узкоглазые как монголы. Я был уверен, что все, кого понимаю, — русские. Независимо от внешности.

Познакомиться не успел. Наутро — самолет. Маленький кукурузник понёс нас ещё дальше.

Мать говорила, что контракт заключен на два года.

«Целых два года, — думал я, — в этой неизвестной, чужой стране».

Все казалось странным, непривычным. Настораживало.

Прижимался лицом к иллюминатору. Внизу проплывали степи, гребни невысоких гор, холмы. Редко возникающие белые юрты кнопками пришпиливали коричневые вытоптанные круги к зеленым склонам. Вокруг клопами двигались черные точки — стада животных. Изредка, словно неровные порезы на теле огромного бугристого зверя, поблескивали на солнце голубые ручейки.

Через час полета с горизонта наполз густой лес. А в нём — река. Прозрачной синевой рукавов плела узоры среди вздымающихся густых зеленых крон.

— Тайга! — сказал отец. — Дикие нехоженые места!

«Где эта заграница? — думал я. — Небоскребы и автобаны, которые видел по телевизору и на картинках?»

Отец сидел спереди. Тыкал пальцем в иллюминатор, с восторгом рассказывая о кочевой жизни монголов. Сыпал анекдотами об их первобытной отсталости. И я не мог взять в толк, каким образом иностранцы могут быть глупее нас, если живут за границей? Учительница истории в школе объясняла, что русских не пускают в другие страны, чтобы они не позорили своей отсталостью наш великий Советский Союз! Только очень умные и политически подготовленные граждане имели право на выезд. Как могли заслужить это мой отец-сантехник и мать-работница завода? Я думал, что наша семья попала за рубеж случайно. В любой момент могла прийти телеграмма, чтобы развернуть самолет. Вернуть нас на вокзал. Хорошо, если бы не оштрафовали — родители давно копили на «Запорожец».

…После короткой тряски по колдобинам самолет остановился, взревев, затих. Со скрежетом отъехала металлическая дверь.

Новый мир ворвался в салон ярким испепеляющим солнцем, жаром степей, запахом ковыля. Наполнил самолет щебетанием птиц, стрекотанием кузнечиков и других незнакомых звуков. Залетела большая ярко-красная бабочка — последняя инстанция. По краю крыльев — лампасы, в центре — коричневые круги, словно глаза. Вид генеральский. Осмотрелась. Произвела ревизию, устремилась наружу, не найдя нарушений.

В проем хлынул бесконечный простор спутанных трав, уходящих за горизонт. Сопки далекие и близкие, голубое небо в белой паутине облаков. Вдали ветерок крутил воронки из пыли. Они поднимались к небу — туда, где неподвижно висели коршуны. Промелькнул конь с наездником в подпоясанном халате и шапке, похожей на будёновку, с короткими загнутыми вверх клапанами.

Металлическая лестница в виде единственной ступеньки-скобы не располагала к удобному спуску. Пассажиры цеплялись каблуками, неловко спрыгивали, женщины чертыхались.

Мой костюм из кримплена, сшитый для поездки за границу, казался космическим скафандром. Аккумулировал тепло, становясь несгибаемым. По телу ручьями устремлялся пот. Неприятно щекотал по груди и спине. Избавляясь от него, я периодически сводил плечи, прижимал рукой пиджак к груди. С завистью смотрел на распахнутую отцовскую куртку и расстегнутую на груди рубашку, обнажающую заросли черных волос.

Матери все было нипочём. Казалось, она в своем красном шерстяном костюме может вынести любую температуру. Круглое лицо раскраснелось, недовольно морщилось. Кончик острого носика двигался из стороны в сторону, принюхиваясь к новой обстановке. Большие подведенные глаза смотрели строго с недовольной претензией. Опиралась с одной стороны на отца, с другой на меня. Тянула за собой туфли — высокие каблуки утопали в земле. Вытаскивались с трудом — задники глухо шлепали стельками по пяткам.

С ревом подлетел трехосный ЗИЛ, и прибывшие начали неумело забираться в кузов. Взгляд матери, адресованный отцу, стал грозен — нужно было перекидывать ногу через борт.

Мама, мамочка, мамуля…

Отец извинялся молча: кривил улыбку, пожимал плечами. Щурил свои добрые глаза, смущенно ероша мои волосы. Заслонялся мной, ставя между собой и матерью. Он мне нравился. Я чувствовал, как соскучился по его хриплому голосу и шершавым ладоням.

Здесь строили новый город, где в дальнейшем предполагали создать комбинат по переработке медно-молибденовой руды. А пока называли просто «Поселок геологов».

В ложбине между сопок стояла пара деревянных бараков и десяток вагончиков, где жили семьи специалистов. Рядом — под навесом парк машин для подвозки воды на буровые. Ещё что-то возводилось под крышу. Прикрытые толем, лежали доски, оконные рамы, двери. Гуртом теснились бочки. Звенели электрические пилы, наждаки. Что-то грохотало, ухало.

В обеденное время работы прерывались одновременно, слышалось тарахтение дизель-генератора. Его ровный нудный стук со временем исчезал для привыкшего уха, и становилось слышно, как где-то далеко натужно ревёт двигатель поднимающейся в сопку автоцистерны с водой. Бурили круглосуточно, непрерывно.

Самолет с продуктами и людьми прилетал раз в неделю. Аэродром представлял собой укатанную посреди степи полосу длинной пару сотен метров. Этого вполне хватало, чтобы Ан-2 мог взлететь. Хозтовары привозили на машинах. Сто восемьдесят километров они ехали по восемь-десять часов через перевал. Зимой или в дождь поездка затягивалась на сутки. Иногда машины не доходили вообще. Где-то в горах соскальзывали, переворачивались или просто глохли. Оставались там навсегда.

Водители-монголы бросали их из-за любой поломки и возвращались в юрты, свои или соседних поселений. Гостеприимство местных жителей казалось всеобщим родством. Добравшись к себе, снова пили кумыс, пасли скот, охотились. Словно и не прерывали привычный образ жизни. Оставленную шайтан-машину забывали как брошенную в степи разодранную зверем собаку.