Мистериум - Роберт Уилсон

— Ради Бога, — прохрипел Говард, — не останавливайся.

Они перебежали Оук и пробежали несколько ярдов в гору по заставленному машинами переулку, когда Декс сказал:

— Погоди.

Говард нетерпеливо взглянул на него.

— Мы оставляем след, — объяснил Декс. — Смотри.

Яркие пятнышки крови поблёскивали на асфальте. Осталось лишь соединить, подумал Декс. Они найдут нас к утру.

В окнах окрестных домов горел свет, но вдоль сараев и заборов по сторонам переулка залегали глубокие тени, к тому же всё внимание было, должно быть, направлено на пожар. Они спрятались в переплетении теней.

— В основном это моя кровь. Говард, ты должен перевязать эту рану. Или наложить жгут.

— Не уверен, что сумею это сделать.

— Я тебя научу. Во-первых, отложи эту коробку. — Декс прищурился, рассматривая её. Оптический сканер. — Ты всё-таки украл чёртов прибор, да? Несмотря на всё это?

— Он был у меня в руках, когда вошёл солдат. А мы за ним и пришли.

— А ты целеустремлённый сукин сын, Говард.

— Без этого в аспирантуре никак. — Говард глубоко вдохнул. — Сложно сказать, но, похоже, рана в мясистой части руки. Сквозная. Сильно кровоточит, но кровь, э-э… не фонтанирует. Чем её перевязать?

— Возьми свой ремень в качестве жгута. Туго затяни выше раны. И любую ткань, чтобы впитывала то, что вытекает.

Говард принялся за работу; Декс сидел на холодной земле и упорно разглядывал стоящий рядом дощатый забор. Когда-то он был покрашен, но краска вся облезла, за исключением нескольких лоскутов. Когда-то этот забор был белым. Сегодня он стал серым, испятнанным отблесками далёкого пожара.

Было очень больно, и он с трудом сохранял сознание.

— Говард? — сказал он.

— А?

— Что там вообще произошло?

— Не знаю. Что-то взорвалось. Очень удачно для нас.

— Совпадение?

— Думаю, да. По крайней мере, синхронность. Я сейчас затяну ремень. — Декс посчитал про себя до десяти. В глазах потемнело где-то на семи. Продолжай говорить, приказал он себе.

— То, что там произошло… это было странно.

— Ага.

— Неестественно.

— Думаю, да.

— Даже противоестественно.

— Можно и так сказать. Ну вот. — Последнее подёргивание. — Можешь встать?

— Угу. — Но его шатало.

— Можешь идти?

— О да. Лучше идти. Выбор-то небольшой — либо идти, либо помирать, как ты думаешь?

Говард не ответил.

Клиффорд повернулся и побежал, увидев столб синего огня. Он пробежал полквартала, когда вспомнил о велосипеде. Он собрал всю свою смелость и вернулся, схватил велосипед, взобрался на него и покатил на запад по Оук, потому что это был самый быстрый, хоть и не самый незаметный, путь домой.

Его видение событий на Бикон-стрит было полным, и он хорошо понимал, что происходит, до момента взрыва. Они разворачивались перед его внутренним взглядом как кино, как видеозапись, замкнутая в сводящее с ума бесконечное кольцо. Его злость. Пустая патрульная машина. Манипуляции с рычагом переключения скоростей. Поднимающийся ужас осознания возможных последствий. И взрыв на бензоколонке, а потом…

Эта часть не имела смысла. В его закольцованной видеопамяти это выглядело так: бензоколонка превратилась в огненный шар… а затем нечто, похожее на огромную бесплотную синую искру, слетело с неба и коснулось шара; и искра эта сгустилась в кобальтового цвета змею шириной почти со всю бензоколонку, которая, скручиваясь, уходила в небо так высоко, насколько хватало глаз. Клиффорду казалось, что столб немного отклоняется к западу, но в этом он не был уверен. Он не изучал явление с отстранённостью учёного. Скорее, он был охвачен паникой. В этот ужасный момент ему пришло в голову, что он каким-то образом стал причиной конца света, потому что синий свет был не просто светом: он был наполнен лицами и фигурами — человеческими лицами и фигурами. Одним конкретным лицом, угрюмым и бородатым. Бог или дьявол, решил Клиффорд.

Его велосипед летел сквозь ноябрьскую тьму, словно шальная пуля. Ноги жали на педали в непроходящей ярости, которая, осознавай он её присутствие, удивила бы его самого. Единственной его мыслью была мысль о доме — его доме, его комнате, его постели.

Он притормозил, добравшись до своего предместья. Пришлось: он так запыхался, что от дыхания болели лёгкие и сильно закололо в боку. Он позволил велосипеду остановиться и выставил ногу, чтобы не дать ему упасть. С неохотой и в страхе он обернулся, чтобы взглянуть на Ту-Риверс.

Столб синего пламени исчез, к его огромному облегчению. Возможно, он лишь привиделся ему. Наверняка так и есть. Но обычный огонь продолжал гореть; он видел его отблески на зданиях, стоящих на возвышении у парка «Пауэлл-Крик». Больше всего его сейчас беспокоило, что ничего уже не вернуть назад, никогда — он будет ответственным за взрыв бензоколонки всю оставшуюся жизнь (и, пожалуйста, Господи, сделай так, чтобы внутри в этот момент никого не было)… Это воспоминание навечно станет частью его жизненного опыта; хуже того, оно должно оставаться тайной. Это нечто такое, в чём его не должны обвинить или уличить — только не в Ту-Риверс под властью военных. В Ту-Риверс больше не было суда по делам несовершеннолетних; только палач.

Он проехал остаток пути до дома, не замечая слёз на лице. Дома он спрятал велосипед подальше с глаз; отпер дверь, вошёл внутрь, запер её за собой; расшнуровал сникеры и поставил их в шкаф в прихожей; прокрался наверх в свою комнату. При виде постели он внезапно почувствовал себя таким усталым, что едва не упал. Однако ему нужно было сделать кое-что ещё.

Он содрал с себя порванную и запачканную одежду и отнёс её в ванную. Он засунул её в контейнер дла грязного белья, на самое дно; мама сейчас не слишком усердствовала со стиркой, так что, вероятно, не заметит ничего необычного — его одежда часто была грязной, и многие вещи оставались порванными ещё с июня.

Затем он отвернул краны, надеясь, что звук текущей воды не разбудит маму. Он залез в ванну, мочалкой оттёр грязь с лица, губкой удалил запёкшуюся кровь с рук и локтей. Почувствовав себя чистым, он протёр ванну, потом прополоскал мочалку и засунул её в лоток к остальным ванным принадлежностям.

Он выключил воду и свет и на цыпочках вернулся в свою комнату. Надел пижаму — старую, теперь немного тесную, фланелевую в синюю и белую полоску. И тогда, лишь тогда, позволил себе забраться в постель.

Простыни были прохладные и гостеприимные, как отпущение грехов, и одеяло окутало его, словно молитва. Он собирался отрепетировать свои ответы на случай, если его завтра станут допрашивать, но это скоро показалось полной чепухой, и прилив сна унёс его далеко-далеко.