Синий краб - Владислав Крапивин

— Ну и уезжай, — сказал я самым равнодушным голосом.

— Все еще злишься, — усмехнулся Павлик. А я не злился. Просто не хотел показать, что жаль расставаться, не хотел из упрямства.

— Спать мне хочется, — сказал я.

— Врешь ты. — вздохнул Павлик. Он помолчал, потом вынул из кармана камешек и потянул, держа на ладони.

— Возьми… на память.

Я мотнул головой. Зачем мне камень, если нашей лодке больше не плавать?

Павлик повернулся и пошел к двери.

— Подожди, — позвал я. — Знаешь… не надо камень, ты лучше оставь мне свой компас. Который с ремешком. Ладно?

— Правда? Оставить? — обрадовался он. — Ладно, я сейчас…

— А я тебе отдам гильзу от пулемета!

…Маленький камешек, обсыхающий у меня на ладони, был совсем такой же, как тот, которым мы играли в детстве. Я хотел положить его в карман, но камешек выскользнул из пальцев… и раскололся, ударившись о большой камень. Оказалось, что это простое стекло от бутылки, обточенное морем… Впрочем, простое ли? Если бы Павлик и узнал, что это всего лишь стекло, он сказал бы, наверно, как вот этот незаметно подошедший ко мне загорелый мальчик:

— Может быть, это стекло от корабельной бутылки?

И кто мог бы с уверенностью ответить ему «нет»? Разве лишь тот, кто никогда не читал книгу «Дети капитана Гранта» и никогда не хотел увидеть море таким, какое оно сегодня: ослепительно синее, вспыхивающее белыми гребешками и швыряющее клочья прибоя в небо, перечеркнутое наискось стремительным полетом чайки…

1960 г.

Настоящее

Ревёт ветер…

Юрка, лёжа на диване, видит в окно деревянный забор и приколоченный к доскам самодельный флюгерок. Забор вздрагивает под напором ветра. Захлёбываясь в стремительном потоке воздуха, отчаянно вращается на флюгере вертушка. Стрелка флюгера мечется по жестяной шкале между буквами S и W: с зюйд-веста ударил циклон…

Юркины плечи зябко вздрагивают. Он давно уже снял промокшую рубашку, но до сих пор не согрелся.

— Дрожишь? — хмуро спрашивает, войдя в комнату, отец. — Носит тебя под дождём, а потом болеть будешь.

Юрка молчит, хотя мог бы возразить. Нигде его не носило. Целый день пробыл он в одном месте. Там и вымок под бурным коротким ливнем…

Юрке до зарезу нужна была доска для самоката. Утром он пошёл на соседнюю улицу, где студенты строили общежитие. Здесь подходящих досок было сколько угодно. Облюбовав одну, Юрка направился к парням, которые разравнивали лопатками каменную щебенку.

— Можно мне доску взять? — спросил Юрка у невысокого круглолицего студента в синей майке. Тот бросил работу, согнулся, упёрся подбородком в черенок лопаты и задумчиво произнёс:

— Доску? Это смотря зачем…

— На самокат.

— Бери, — великодушно разрешил тот. — Бери и исчезни, пока прораб Васильич не увидел.

— Валентин! — закричал длинный черноволосый парень. — Кирпичи надо перегрузить! Побросали, не видя куда, а кран не достаёт! И машины не пройдут!

Валентин бросил лопату, помянул чёрта и принялся руководить.

— В цепь вставайте! — орал он. — А то до вечера провозимся! Генка, где девчата?

Девчат пришло мало. Цепь получилась редкой, и кирпичи не передавали, а кидали друг другу.

О Юрке забыли. Он взял доску и пошёл было со стройки. Но девушка, мимо которой он проходил, не сумела поймать брошенный кирпич. Решив помочь, Юрка поднял его и вдруг увидел, что стоит в общей цепи.

— Держи, товарищ! — озорно крикнули ему. И Юрка поймал новый кирпич. Потом ещё. И ещё.

— Ноги береги, — предупредил его черноволосый, которого звали Германом.

— Лови!

И пошло! Теперь уже Юрка никак не мог уйти. Порвалась бы цепь, нарушилась слаженная работа. И тогда, наверное, круглолицый Валентин (которого больше называли Валькой)

плюнул бы и сказал: «Слаб ещё». Впрочем, уходить Юрке и не хотелось. Он перебрасывал кирпичи, захваченный ритмом работы, и сначала даже не чувствовал усталости.

Сначала было весело. Потом закружилась голова от одинаковых движений. Потом устали как-то сразу руки и спина. Иногда Юрка ронял кирпичи, но никто ему не сказал ни слова.

Несколько раз отдыхали, и Юрка мог бы уйти. Он и ушёл бы, может быть, но Герман сказал ему между прочим:

— Это тебе не самокат! Тут дело серьёзное. Стройка.

Юрка посмотрел на красное недостроенное здание, на громадный кран, движущийся вдоль стены, на людей, у каждого из которых была своя работа. Люди строили большой дом. Ясное дело, это не самокат.

И Юрка каждый раз после отдыха становился в цепь.

Кончили к часу дня. Сели отдыхать на штабель досок.

— Обед! — провозгласил Валька, потрясая кульком с пряниками. Он принялся пересчитывать людей, в каждого тыча пальцем. Юрка замер, ожидая своей очереди.

— Восемь, — равнодушно произнёс Валька, указав на Юрку, и тот получил два с половиной пряника, как и все.

Есть не хотелось. Юрка сунул пряники в карман и лёг на спину. Он чувствовал себя почему-то очень счастливым.

Из-за стен строящегося общежития выползали жёлтые косматые облака. Они волокли за собой мутную серую пелену. И вдруг упала Юрке на лоб маленькая капля.

— Ребята, — жалобно сказал подошедший прораб, — дождь будет. Убрали бы тёс под навес. Намокнет ведь, факт. Какие из него тогда полы?

Валька лениво поднялся и вплотную подошёл к прорабу.

— Ответь мне, друг Васильич, какой сегодня день? — язвительно спросил он.

— А я что? Не знаю, что суббота? Так ведь доски смокнут, — быстро заговорил Васильич. — А где сушить?

И Юрка со студентами таскал доски.

Торопились. Герман хватал один конец доски, Юрка — другой. Потом бежали через двор к навесу. Над ними хохотали: слишком неравной была пара. Юрка не обращал внимания. Он знал, что нужно весь тёс спрятать от дождя, и кричал вместе с другими:

— Жмём, хлопцы!

— Ура! — выдохнули все, когда кончена была работа.

— Ура, — уныло выдохнул Герман. — Пошли машину разгружать. Рамы привезли. Им тоже сырость противопоказана.

Когда разгружали машину, ударил ветер и хлынул ливень.

Через час Юрка уходил домой. Кисть правой руки у него ныла от рукопожатий. Придя домой, Юрка скинул мокрую рубашку и растянулся на диване. До сих пор гудят руки, ноги, спина. Но всё равно, он мог бы ещё…

1960 г.

Вспомните «Эдельвейс»

В Минске поезд стоял сорок минут. Мой сосед по купе — высокий, седоватый подполковник медицины — предложил пройтись по привокзальной улице. Мы прошли два квартала и, оказавшись в небольшом сквере, сели на скамейку.

Был пасмурный октябрьский день.

— Вы позволите? — произнес вежливо и отчетливо пожилой человек в серой шляпе и зеленоватом плаще. Он остановился в двух шагах от скамьи. Я узнал пассажира из соседнего вагона. Он ехал с какой-то компанией, но, насколько я мог заметить, держался обособленно. Запомнилась его привычка на каждой станции подолгу стоять на платформе и внимательно разглядывать здание вокзала.

— Прошу… — Подполковник подвинулся, освобождая место.

— Я интурист. Рихард Копф, — представился незнакомец и сел. Мы назвали себя, и с минуту тянулось молчание.

— Вы есть офицер, — вдруг обратился к моему соседу немец. — Вы будете понимать. Я имел унглюк… д’хайст, несчастье уже быть здесь. Когда я был зольдат… нет, сольдатом. Так.

— Что-нибудь помните? — сухо спросил подполковник.

— Только это, — Копф коротким жестом сухого длинного пальца показал на красную башню костела. Он неловко полез в карман и вынул завернутый в газету снимок. На снимке был костел среди развалин.

— Знакомо, — сказал подполковник. — Действительно, не забыть.

Обрывок газеты упал на мой ботинок. Я увидел угол кинорекламы со скрюченной рукой, которая тянулась к цветку. Выше виднелся конец какого-то слова, набранного готическими буквами: «…lweis».

Под рекламой была напечатана заметка, Совсем маленькая, в несколько строк петита. С трудом разбирая немецкие фразы, я понял, что речь идет о случае в западногерманском городке.

Немец заметил, что я читаю заметку.

— Да, это грустно. Я немного узнал это раньше, — тихо сказал он. — Я имею знакомый аптекарь. Я его спас от гестапо. Он есть юде, еврей. Не совсем давно он сказал мне про то, что вы прочитал сейчас.

— В чем дело? — поинтересовался подполковник.

— Разберете? — Я протянул ему обрывок. — Такая вот невеселая информация.

— Альтер… д’хайст, старик был очень огорчен, — вдруг сказал Копф. — Как будто даже не стал иметь ум.

— Закономерно, — жестко произнес подполковник и уронил листок. — Я имею в виду этот случай.

Немец не слышал и продолжал:

— Старик все время сказал… нет, говорил: «Он даже не хотел быть красный»…