Судьба и книги Артема Веселого - Гайра Веселая

Конница генерала Покровского гналась по пятам.

Комбриг Иван Чернояров обращается к бойцам:

— Братва! Отступаем на Астрахань. Путь наш будет тяжел. Четыреста верст дикой калмыцкой степи. Ни воды, ни фуража. Здесь устраиваем дневку. Запасайся, кто чем сумеет. Выбрасывай все барахло. В походе будет дорог каждый клок сена и каждая горсть овса. Сам буду осматривать кобуры и сумы. У кого найду хоть одну лишнюю тряпку — пощады не проси. […] Береги коня. Завтра на рассвете выступаем.

Черноярову, прославленному комбригу, волей и строгостью удается удерживать дисциплину среди бойцов, но в то же время «партизанский вождь», «разбалованный войною и уже не имеющий силы сдерживать свой лютый нрав», совершает самосуд над старым революционером — членом Реввоенсовета, а также становится виновником гибели красного боевого командира.

Требование Реввоенсовета «явиться перед справедливым судом Советской власти» Чернояров отвергает и с горсткой бойцов покидает отступающую армию.

В тифозном жару он с четырьмя оставшимися бойцами попадает в плен к белым, отказывается перейти на их сторону — и погибает на виселице.

Некоторые страницы «Горького похмелья» воспринимаются, как кадры документального фильма.

По выбитой корытом дороге в одиночку и кучками шли, падали. Иные, шатаясь, подымались; иные оставались лежать; иные в горячке уходили в сторону от дороги.

За бугром в затишке присел отдохнуть молодой партизан, да так и замерз. Во рту у него торчал окурок. Ветер играл рыжим, выпущенным из-под кубанки чубом. Ноги замело снегом […]

Брела молодая женщина с грудным ребенком на руках. Слезы размывали грязь на ее раскрасневшихся щеках. Из кармана бекеши торчала бутылка с молоком. Впереди, разбрыливая песок тяжелыми сапогами, шагал муж в малиновых штанах. Лицо его было накалено тифозным жаром, гноящиеся глаза не глядели. Нет-нет да и обернется и заорет: «Рассупонилась, тварь поганая!» И женщина зальется еще пуще. Ребенок уже не плакал, а только сипел […]

В малиновых штанах отошел с дороги немного в сторону, перекрестился и пулей зачеркнул свою жизнь. Жена упала на него, забилась, закричала на крик:

— Феденька!.. Федя… Федя… […]

Никто и нечем не мог ей помочь… Но вот, шатаясь от усталости, подошел молодой боец и молча взял ребенка из рук. Женщина сняла с себя крест, накинула его на шею мужу и, плача с привизгом, поплелась за человеком, который понес ее ребенка.

Среди отступающих и Максим Кужель. На арбе, в которую впряжена «плохонькая лошаденка», больной учитель Григоров, Васька Галаган, недавно сбежавший из госпиталя, и подобранный Максимом на дороге тифозный мальчишка. Кужель и теперь, на краю гибели, сохраняет твердость духа, чувство товарищества, крестьянскую рассудительность.

Максим бодрил лошаденку хворостиной, на то ровно не слышала и, помахивая жиденьким хвостом, еле тащилась, заплетая ногу за ногу. […]

Максим набросил на Григорова свою шинель, а сам спрыгнул и зашагал рядом. Ноги его после тифа опухли и не лезли в ботинки. В пути он раздобыл валенки, но и в валенках было не лучше — то они мокрые, то обмерзнут, как колотушки.

— Волчья ночка… А ветер, ветер, того гляди штаны сорвет… Это не игра. Не отстояться ли нам? — спросил Галаган.

— Остановимся — пропадем, — отозвался Максим. — Хоть и потихоньку, а ехать надо…

На титульном листе первого и второго издания книги Артем Веселый обозначил: «роман на два крыла», то есть роман в двух частях. «Горькое похмелье» — последняя глава «первого крыла». Остается неизвестным, что сталось с Максимом Кужелем, Васькой Галаганом, другими кубанцами. Во втором «крыле» будут другие события, другие судьбы, другая — заволжская — Россия, но тоже «кровью умытая».

В конце 1935 года Военгиз задумал издать книгу о 30-й дивизии и, как о том сообщалось в печати, к работе над ней предполагалось привлечь А. Серафимовича, Вс. Вишневского, А. Новикова-Прибоя, Артема Веселого, Кирилла Левина, И. Бабеля, Вс. Иванова и других.

Артем Веселый рассказывал корреспонденту «Книжных новостей»:

Недавно мы, группа писателей, ездили к маршалу Советского Союза Василию Константиновичу Блюхеру. Обсуждался вопрос о написании истории бывшей 30-й, а после Перекопа — Чонгарской дивизии, с которой т. Блюхер в гражданскую войну проделал замечательный рейд в 1500 верст по тылам белых. Каждый из ездивших писателей мог бы написать для этой истории по одной хорошей главе…

Я бы взял Перекоп, Эта глава о Перекопе не выпадает из моей основной работы — романа «Россия, кровью умытая». Я дорабатываю его… 4

Писатель Фабиан Гарин, собирая материалы для книги о Блюхере, узнал, что существует запись беседы Блюхера с писателями.

«Писатель Л. В. Никулин, — пишет Гарин, — к которому я обратился за помощью, сказал:

„В 1934 году в Барвихе, где отдыхал Блюхер, происходило маленькое совещание. На нем присутствовали: Александр Серафимович, Артем Веселый, Всеволод Вишневский, Зинаида Рихтер и я. О, это было блестящее выступление маршала! Кажется, его рассказ застенографировали, но сейчас искать стенограмму все равно, что иголку в стоге сена“» 5.

Литературоведы, в целом высоко оценивая «Россию, кровью умытую», ставили Артему Веселому в вину «увлечение стихийностью, партизанщиной».

Марк Чарный в 1933 году издал книгу о творчестве Артема Веселого, назвав ее «Певец партизанской стихии», он упрекал автора в том, что с идейностью у него «не все обстоит благополучно».

«Никакого следа большевистской организации, никаких влияний какого-то революционного центра, который пытался бы как-то направлять стихию, противостоять разнузданности, повернуть ринувшийся поток в основное русло революции. […]

Именно потому, что Артем Веселый большой талантливый писатель, с отличными возможностями, следует всячески желать, чтоб его произведения были предельно насыщены идейно» 6.

Много лет спустя Марк Борисович Чарный активно способствовал изданию тома «Избранного» Артема Веселого и переиздал свою дополненную и переработанную монографию о нем.

Современный исследователь творчества Артема Веселого Владислав Скобелев пишет:

«Главная заслуга Артема Веселого в том, что ему удалось создать образ „простонародной революции“. В его книгах читателю открывается взбаламученный мир массовой жизни, где постепенно и неуклонно проступают очертания новых общественных отношений, новой государственности — открывается, следовательно, не только панорама грандиозной ломки, но и перспектива созидания. Темпераментно и правдиво рассказывая о далеком прошлом и о выстраданной народом революционной нови — обо всем воспринятом, понятом, перечувствованном, писатель обрел свой голос, свою интонацию, нашел те единственные, насущно необходимые в художественном творчестве слова, которые до него никем еще не были найдены, никем еще не были произнесены» 7.