Таможня дает добро - Воронин Андрей Николаевич

Жена и дочь уже спали. Григорий улегся, натянул одеяло до самых глаз и замер в оцепенении. Перед мысленным взором проплывали ужасные картины: два окровавленных трупа, таможенники со звероподобными лицами, устье реки, берег, поросший густой травой и кустами.

«Сволочи! Сволочи! Ну, я с вами разберусь, я с вами за это посчитаюсь! Вы у меня за все заплатите по полной цене!»

Во сне вздыхала жена.

«Ей тоже тяжело», — подумал Григорий, поворачиваясь на бок и заставляя себя уснуть.

Темные, низкие, лохматые тучи, в глубине которых копошился и рокотал гром, закрыли все небо. Но дождь пока не начинался, словно у него еще не хватало сил, чтобы прорваться сквозь густую темную пелену мохнатых туч. Над горизонтом вспыхнула первая молния, колючая и острая, похожая на зигзаг, который рисуют ярко–красной масляной краской на дверях трансформаторных будок.

Мужчина на опушке леса в камуфляжной форме обернулся, услышав хруст и тихие голоса.

— Я здесь! — подал он голос, вставая во весь рост, махнул рукой. Из лесу к нему приблизились еще двое.

— Ну как ты тут? — спросил латышский таможенник Раймонд.

— Нормально. Дома он, скотина, дома!

— Точно, дома? — переспросил сержант у своего приятеля.

— На крыльцо выходил, курил. Я его видел.

— Это хорошо, — Раймонд поставил на землю железную канистру, от которой пахло бензином. За спиной у него покачивался автомат. С оружием были и двое других таможенников.

— Ну что? — спросил Раймонд. — Идем?

— Может, не надо? — сказал белорусский таможенник, глядя на хутор под большими деревьями.

— Ты что, в тюрьму хочешь? Хочешь за колючей проволокой сидеть, хочешь, чтобы тебя в задницу трахали, как пидара гнусного? — осклабился латыш, и его зубы блеснули во тьме.

— Нет, не хочу, — задумчиво произнес таможенник.

— Тогда пошли.

— А если он… того?

— Что «того»? — спросил латыш. Он уже взял руководство над менее решительными коллегами в свои руки, говорил отрывисто, давая приказы.

— Если он стрелять начнет? У него ружье есть и карабин.

— Не начнет, не успеет.

— И что, всех? — спросил белорусский таможенник, вытирая вспотевшее лицо.

— Всех под корень. Он нам здесь жить не дает, он слишком много знает. От него жди беды.

— Давай выпьем, —не слишком уверенно произнес сержант.

— Что ж, выпить можно, — Раймонд вытащил из‑за пазухи бутылку водки, свинтил пробку и пустил бутылку по кругу.

Мужчины выпили, белорус хотел закурить, но Раймонд шикнул на него:

— Ты что, с ума сошел? У тебя крыша поехала? А вдруг увидит огонек?

— Да–да, — Овсейчик спрятал мятую пачку сигарет в карман камуфляжной куртки.

— Бери канистру, — приказал латыш. Все втроем двинулись к хутору.

Возможно, если бы вечером Григорий Скляров не спустил с цепи своего пса, то тогда бесшумно подойти к хутору таможенники не смогли. Но пес где то бегал по своим делам, и поэтому трое мужчин с канистрой бензина смогли подобраться к дому абсолютно незамеченными и неуслышанными.

Раймонд по–деловому, словно бы он этим занимался каждый день, с подветренной стороны облил дом бензином, плеснул на сарай, на покосившийся стожок сена. А сержант подпер дверь дома толстым бревном.

— Ну, вот и все.

В небе полыхнуло, и только через полминуты раздался мощный удар грома, а за ним сразу же сверкнула молния, своим странным светом осветив хутор и троих мужчин с оружием и в камуфляже.

— Давай быстрее, — зашептал Раймонд, — зажигалку давай, мать твою!

Сержант подал зажигалку. Латыш посмотрел на небо, словно бы примериваясь к ветру, словно бы стоял не на земле, а на высоченной скале и собирался прыгнуть с парашюта. Затем зажигалка дважды щелкнула, блеснуло несколько оранжевых искорок. Пламени не было.

— Черт бы тебя подрал, Овсейчик, такую хреновую зажигалку носишь!

— Давай я сам, — попросил белорусский таможенник, — она к моим пальцам привыкла.

— Иди смотри, чтобы этот козел через окно не сиганул.

— А если сиганет?

— Тогда мочи его.

Таможенники разговаривали как бандиты. Они вообще были похожи скорее на карателей времен второй мировой войны, которые здесь в свое время похозяйничали, сжигая деревни вместе с жителями.

Наконец зажигалка родила голубоватый огонек. Латыш, прикрывая его рукой, поднес зажигалку к мокрой от бензина стене. Пламя вспыхнуло мгновенно. Затем латыш поджег сарай. Дом загорелся сразу, весь, по периметру. Огонь пополз по стенам, затрещал на крыше.

В доме послышались крики.

— Отходим! — приказал латыш. — Отходим! Трое мужчин в камуфляжных куртках отошли

от дома, который уже трещал, гудел и хрустел, объятый пламенем. Сарай и стог тоже горели, даже туалет за сараем вспыхнул.

Внутри кричали, кричали истошно. И тут, словно назло, а может быть, по провидению Господню, небо прорвалось, и хлынул густой, крупный дождь, настолько сильный, что, не загорись дом как следует, дождь мог сбить, погасить, победить пламя.

Но дождь начался с небольшим опозданием, всего лишь на каких‑нибудь пять–семь минут. Если бы он пошел на полчаса раньше, если бы стены дома были мокрыми, то тогда еще неизвестно, как бы все кончилось. А так дом полыхал. Огромное пламя рвалось к небу. Листья на березах и старой липе скручивались, обгорали и падали.

— Во, бля, горит! — шептал Овсейчик. — Во, горит! А вопят‑то как!

— Пускай себе вопят, недолго им осталось. Крыша рухнула первой. Выскочить в окна не было никакой возможности. Во–первых, рама была крепкой, а во–вторых, дом горел по периметру. Пылали стены. Дверь изнутри саданули, но она была надежно и крепко подперта длинным поленом.

— Мама! Мамочка! — раздался истошный крик. Голос ребенка, вопль ребенка пробил треск пламени, пробил хруст и грохот обрушивающейся крыши.

— Здорово горит! Здорово! — с каким‑то даже сладострастием и невероятной жестокостью в голосе, глядя на пожар, бормотал Раймонд. — О дает! Смотри, сейчас сарай завалится.

Ворота на сарае распахнулись, и во двор выскочил обезумевший от страха конь. Из хлева слышались рев и мычание коровы, блеяли овцы, визжали свиньи.

Минут через восемь не было слышно уже никаких криков. Испуганный, обезумевший от огня, обожженный конь помчался в поле, не разбирая дороги.

— Ну пошли, мужики.

Дождь уже лил как из ведра. Но даже если бы он был в несколько раз сильнее, то ничего бы уже не смог сделать, не смог противостоять пламени, пожирающему постройки.

— Пошли, пошли, — дернул за руку Раймонда сержант.

— Ага, пошли. Но хотелось бы досмотреть до конца. Красиво.

— Завтра приедем, посмотрим.

Мужчины уходили быстро. Несколько раз пустая канистра из‑под бензина ударилась о колено и глухо загремела в ночи. Таможенники шли к лесу, до которого было метров сто, дождь хлестал по их лицам, и могло показаться, мужчины плачут. Но временами какой‑то странный смех вырывался из груди латыша, недобрый, злой, нервный. Так может смеяться либо садист, либо обезумевший маньяк.

— С огненным крещением вас, ребятки, — сказал Раймонд, поглаживая мокрый приклад автомата.

Два белорусских таможенника ничего не ответили. Они шли втянув головы в плечи, временами оглядываясь на высокий, золотой сноп огня, такой красивый среди ненастья.

— Во горит! И даже дождь залить не может.

— Какой дождь? Тут даже двадцать пожарных машин пригони, и они ничего не сделают.

Опять что‑то загрохотало, и в бархатное ненастное небо, как фейерверк во время праздника, взлетели оранжевые и золотые искры.

— Еще водка есть? — спросил Овсейчик, облизывая влажные от дождя губы.

— Ага, есть, там, в машине.

Минут через пятнадцать они добрались до небольшой поляны, где под старой елью стоял «УАЗик.» Канистру положили в машину, сами, мокрые, забрались внутрь. Вторая бутылка водки пошла по кругу.

— Вот теперь и закурить можно.

Но сигареты у Овсейчика оказались мокрыми. И тогда латыш подал свой портсигар.