Сестры Шанель - Джудит Литтл

было только начало. Ее постоянно что-то не устраивало, и нам приходилось все менять! «Нет-нет, Нинетт! Это неправильно!» Она была властной, даже когда толком не знала, что делать. Прежде чем принять окончательное решение, она перепробовала восемь тканей различных цветов и массу комбинаций лент и перьев, чтобы наконец выбрать темно-синий бархат и одну «Амазонку», прилаживая ее так и эдак, пока перо не встало под правильным углом.

Мы потратили на эту шляпу много часов. Дней! Это был настоящий шедевр.

И она так легко его отдает?

Я опустила глаза и занялась другой шляпой, чтобы Габриэль Дорзиа не заметила моего гнева. После того как она вышла за дверь в своей новой шляпе, я повернулась к сестре.

– Нельзя просто так раздавать товар. Это бизнес. Мы не благотворительная организация.

Она рассмеялась, еще больше разозлив меня.

– Если у нее нет денег, это еще не значит, что она не заслуживает красивой шляпы. Кроме того, мы же не на Рю-де-ля-Пэ[52] рядом с мадам Альфонсиной. Я ничего не имею против того, чтобы брать деньги у бывших любовниц Этьена и Боя, но мне неудобно просить своих друзей платить за мои изделия, тем более что это больше хобби, чем бизнес.

– Для меня это не хобби, – возразила я. – Габриэль Дорзиа не единственная, кто хочет есть.

Весь остаток дня я кипела от злости. У нее были Бой и Этьен. Я же надеялась только на себя. Неужели я приняла неверное решение, оставив хорошую работу в Виши, чтобы помочь Габриэль с тем, что могло оказаться не более чем мимолетной прихотью?

Каждое утро Габриэль тащилась на Монмартр и брала уроки странного танца, называемого эвритмией. В один из таких дней, когда я сидела в квартире Этьена и завтракала в одиночестве, меня вдруг осенило. Может быть, она считала шляпы развлечением, потому что думала, что ее будущее – это танец? Должно быть, так оно и было. Ее мечты о сцене все еще жили в ней: аплодисменты и ликующие толпы, которые раз и навсегда докажут нашему отцу, что он не должен был бросать ее.

Вернувшись после занятий, она показывала мне некоторые движения, я молчала. Я не хотела, чтобы она обижалась на меня, да и вряд ли она стала бы меня слушать. Сестре придется убедиться самой, что ей не суждено стать танцовщицей. Особенно учитывая ее страсть к шляпам. Как она могла этого не замечать? Мы работали над ними постоянно, почти без отдыха. Она быстро училась и была полна идей, оживляясь каждый раз, когда у нее появлялась новая.

Может быть, я не могла заставить ее посмотреть правде в глаза, но кое-что поменять в ее небрежном отношении к продажам было в моих силах. Когда в очередной раз дама из la haute захотела купить шляпу, я выпалила цену на двадцать франков больше, чем на самом деле. Сразу запаниковала, что потеряю клиентку, ожидая, что та рассмеется, вернет шляпу и скажет голосом, полным снисхождения:

– Дорогая, здесь не Рю-де-ля-Пэ.

Но она и глазом не моргнула.

Для нее и для всех дам высшего света двадцать франков были мелочью. Но для меня и для Габриэль, признавала она это или нет, они могли означать будущее, само наше выживание.

СОРОК ОДИН

В первые недели после моего приезда в Париж, когда мы с Габриэль работали над шляпами, мы во все горло пели старые песни из Мулена. Femme de ménage, которая убиралась в квартире, в недоумении поднимала глаза от пола, явно считая нас сумасшедшими, что только вызывало в нас желание петь громче. Как часть представления мы часто использовали кухонные горшки или миски, надевая их на голову и таким образом изучая новые формы и стили для шляп. Если Габриэль решала, что ей нравится, я использовала этот предмет кухонной утвари как форму для лепки бакрама[53], смачивала его, а затем туго закрепляла веревкой, пока не высохнет. Производители шляпных форм недавно объявили забастовку. Габриэль повезло, что у нее была я.

А еще сестра любила поболтать о Бое.

– Бой говорит, что безделье тяготит умных женщин, вот почему мне так важно чем-то заниматься, – заявила Габриэль, когда мы в столовой разреза́ли ленты и распушали перья.

Я никогда раньше не слышала, чтобы моя сестра называла себя умной. Обычно умная женщина считалась bas bleu – синим чулком, старомодной, непривлекательной.

– Мне казалось, мужчинам не нравятся умные женщины, – удивилась я.

– Бою нравятся. Самое странное, Нинетт, он слушает меня, будто считает, что мне есть что сказать.

Его считали плейбоем. Управляя своим судоходным бизнесом, он часто путешествовал и, как утверждали, имел любовниц в каждом порту. Но Габриэль, похоже, нравилось решать сложные задачи. Кто бы мне рассказал о женщине, что захотела бы быть с мужчиной, от которого отвернулись другие?

– Когда я впервые увидела его, – продолжала сестра, – сразу все поняла. Я знала, что буду любить его и он будет любить меня. Он не думает обо мне как о домашнем питомце, в отличие от Этьена, которого заботят только лошади. Бой – интеллектуал. Он такой разносторонний! Он изучает математику, искусство и индуизм. Он верит в гуманизм и хочет сделать этот мир лучше. И я ставлю его в неловкое положение, потому что все, что я знаю, это проза Декурселя. Он хочет многое мне показать, многому научить. Дает почитать философов и поэтов – Ницше, Вольтера, Бодлера.

Моя сестра ни от кого не терпела указаний, и, похоже, Кейпел был единственным человеком, которого она слушала. Бой превращал ее в Кого-то Лучше. Я видела его всего один раз на ипподроме в Виши и очень хотела с ним познакомиться. Когда он зашел к нам, я сразу поняла: Габриэль, которая превыше всего ценила элегантность, нашла в нем воплощение мужского достоинства. Этот ухоженный, превосходно одетый красавец с аристократическими манерами оказался очень добрым человеком. Он производил впечатление важного делового господина, при этом готового вас выслушать.

Я тоже хотела стать Кем-то Лучше. Но когда Габриэль одолжила мне одну из книг Боя под названием «Вольные каменщики», я не смогла прочитать больше половины страницы. Это было так скучно!

К счастью, у меня была Селестина, художница, которую опекала Габриэль Дорзиа и порой привозила на бульвар Малешерб. Они познакомились, когда девушка расписывала декорации для театральных постановок. Селестина была моего возраста, всегда ходила с засохшей на руках и одежде краской, при этом была очаровательна, будто сама сошла с холста сказочной картины. Ее спокойные, широко расставленные карие глаза придавали ей серьезный, умный вид, а