Час волка на берегу Лаврентий Палыча - Игорь Боровиков

Минут пять спустя, встретив на той же лестнице одного из итальянцев, я поинтересовался, что это за девочка приехала. А он ответил, что, мол, стажерка-русистка, из Флоренции. Зовут Мария-Пия

Бекаттини или по-русски – Маша. И ничего мне сердце в тот миг не сказало. Никаких душевных спазм и сладких судорог я не испытал.

Отметил лишь про себя, что очень аппетитно зеленый свитерок обтягивает у девочки весьма даже пышный для ее комплекции бюст, а под тугими серыми брючками в мелкую черную клеточку вырисовывается очаровательная круглая попка. И, естественно, ощутил вожделение и желание с ней переспать, какое всегда испытывал при виде столь соблазнительных форм.

Я, вообще, тогда был этим желанием переполнен – переспать именно с итальянской стажеркой. Дело в том, что итальянская группа стажеров-русистов, приехавшая к нам на филфак на полугодовой стаж осенью 64 года была уже вторая. В первой же, только что уехавшей, а прибывшей в апреле, было несколько очень красивых девочек, к которым ни я, ни кто-либо другой, за все пол года их пребывания на филфаке, так и не подошли. Мы боялись. Не столько КГБ, сколько самой по себе мысли, что, мол, как же это так можно, настоящую, живую итальянку взять, да выебать?! Боязно. В то время как с парнями из той первой группы мы все сильно задружились.

Тут присутствовал еще один нюанс. Как правило, в четверку никогда раньше не селили никого из капстран, и жили там кроме наших, только студенты из так называемых стран народной демократии, да развивающихся. И общение с ними, в общем-то, было совершенно свободное. Тогда как, западных европейцев и американцев всегда определяли в "Двойку", то есть, рядом стоявшее аспирантское общежитие номер два, куда мы заходить побаивались, настолько там, у вахтеров, был откровенно кагебешный вид. И, вдруг, весной 1964 года, совершенно не понятно почему, тридцать итальянцев селят в пьяную, распутную и безалаберную "Четверку", словно каких-нибудь братьев-кубинцев. Так и начались у нас с ними алкогольные братания.

Но, еще раз подчеркиваю, – с парнями. Большинству из них наша русская пьянка исключительно понравилась, а нескольких мы просто откровенно споили. В сентябре, за месяц до описываемых событий, первая группа уезжала и устроила нам пышную прощальную вечеринку.

Были там разные тосты, но запомнился следующий эпизод. Один из наших самых проалкоголенных "кирюх" Джанфранко Джираудо произнес тост за нас, русских друзей. Как вдруг сидевшая прямо напротив меня красивейшая и уже изрядно поддавшая итальянская деваха начала кричать:

– Я не буду пить за русских парней. Они все имбечилли, кретини, корнути, (козлы) ступиди (дураки)! Я, что, уродка? Я похожа на монстро? Я здесь пол года прожила! Почему за мной никто не ухаживал?

Почему мне никто не делал любовь?!

Боже, как мы все, сидящие за столом совки, схватились за головы!

Но было поздно, завтра они уже уезжали. Зато через несколько недель приехала следующая группа в 30 человек, из них меньше десятка парней, а остальные – девочки. Последние, правда, дословно соответствовали тому описанию итальянских женщин, которое дал

Гоголь. Они, сообщал Николай Васильевич, подобны итальянским домам: или жалкие хижины, или роскошные дворцы. Действительно, среди двух десятков итальянских стажерок, семерка девочек были ослепительно красивы, остальные же – страшны до умопомрачения…

И начался на филфаке подлинный ажиотаж, ибо услышанная мной пьяная фраза той прекрасной итальянки была мной же повторена столько раз, сколько я встречал в те дни лиц, достойных, по моему мнению, её услышать. А таких было, ну, очень много. И все возжелали завести любовь с итальянской стажеркой. Правда, особо смелых не наблюдалось, народ ждал, кто сделает первый шаг. И его сделал я…

… Боже, я уже всё забыл, пропил собственную память и совершенно не помню, как мы с Машей познакомились, при каких обстоятельствах были друг другу представлены. Там сразу всё так завертелось. Сначала я завел шашни с одной милой генуэзкой Джулией, но как-то у нас не сложилось. Она оказалась девственницей и хотела, чтобы её уговаривали на траханье очень нежным и возвышенным ухаживанием, а главное – долго. Я, же на подобные подвиги обычно способен не был.

Мне всегда хотелось, если и не сразу дорваться до тела, то хотя бы скоро. Затем, расставшись с ней, я несколько дней гулял (в самом прямом смысле этого слова) с неаполитанской красоткой Анной-Марией, и тоже все ограничилось променадами, да поцелуями в парадниках.

Потом Анна-Мария представила меня Терезе, а уже та – своей подруге

Маше. Но, как и где конкретно это произошло, я уже запамятовал.

Остались в мозгу только вспышки, словно скользящие по экрану слайды.

Однажды вечером в самом начале ноября 64 года, я и две итальяночки: Мария-Пия Бекаттини и Тереза Джарра из Вероны сидим в кафе "Север" на Невском, едим мороженное и пьем кофе с рюмочкой коньяка (классический студенческий набор 60-х годов). Девочки выполнили какие-то упражнения по русскому языку, я их проверяю и даю советы.

Фильм кончил и свет зажегся в зале – написали они. Я поправил:

– Фильм кончился. Фильм не может кончить. Кончить может только киномеханик.

Девочки не поняли, и я пояснил.

– По-итальянски в таких случаях вместо "кончил" говорят: "э венуто" – "пришел".

Тереза ужасно смутилась и покраснела, а Маша вдруг залилась таким искренним, таким веселым, а главное столь возбуждающим смехом, что у меня остановилось дыхание. Во-первых, она сама по себе в тот момент была феерически красива, с длинными густыми, иссиню черными волосами и огромными зелеными глазами. Особенно прекрасна была ее ослепительная белозубая улыбка, а ля Софи Лорен. Во-вторых, я сразу однозначно понял, что она меня хочет, что эта потрясающе красивая средиземноморская девочка, так похожая на итальянскую кинозвезду, действительно может быть моей. У меня даже рюмка коньяка в руке чуть не расплескалась от волнения. Как сейчас помню свои дрожащие пальцы и жутчайшую, спонтанно возникшую эрекцию, из-за которой я бы просто не смог в тот момент выйти из-за стола…

… Следующая серия кадров: вечер пятого ноября. До праздников – больше суток, но народ уже гуляет, Невский расцвечен лампочками и увешен флагами. У меня еще с летних заработков на пушном аукционе остались в загашнике двадцать пять рублей одной бумажкой, огромные по тем временам деньги, и я повел ее в ресторан "Восточный" при гостинице "Европейская". Дело в том, что за день до этого, гуляя по

Невскому, мы купили с лотка на углу Бродского несколько чебуреков, которые Маше ужасно понравились. А, поскольку, чебуреки эти были фирменным блюдом ресторана "Восточный", то мы туда и направились.

Там у входа роилась масса народа, предпраздничная толпа ленинградских инженерно-технических работников и младших научных сотрудников, страстно мечтающих попасть внутрь, а мы в наглую их раздвинули, громко говоря по-итальянски, и приникли к самой двери.

То есть, я под боком Маши, тоже проканал под итальянца в своем драном пальто, берете и гэдээровских очках. С Машей-то проблем не могло возникнуть. Ее супер дубленка и замшевые сапожки слишком даже красноречиво говорили о национальной принадлежности их владелицы.

Швейцар, увидев нас сквозь стеклянную дверь, тут же её открыл, отпихнул очкастых, бородатых интеллигентов и важно сказал: Силь ву пле, мадам!

Потом был столик в углу, русская кабацкая музыка, чебуреки и много водки, которую Маша пила наравне со мной. В какой-то момент оркестр заиграл блюз, свет почти погас и мы, обнявшись, танцевали в полумраке, целуясь взасос, пока к нам ни подбежала официантка и ни прошипела: Прекратите немедленно, вы неприлично себя ведете!…

… Следующий кадр – ночной Невский проспект. Праздничные гирлянды лампочек, темные имперские фасады зданий, тусклые витрины, фары редких машин, белые шары фонарей и красные флаги сквозь падающий первый ноябрьский снежок. Мы только что покинули ресторан

"Восточный", идем по совершенно пустому тротуару в сторону

Адмиралтейства, и я завожу ее в Итальянский дворик Строгановского дворца. Кругом нас была абсолютная пустота, мы были с ней одни в этом дворике, одни на Невском, одни во всем мире. Сидели рядышком на скамейке, и наши губы, руки и языки представляли собой единое целое.

Мои ладони проскользнули сквозь ворох ее одежд, проникли к нежной коже и я гладил ее везде. Она раздвинула ноги, позволив моим пальцам пробираться внутрь себя, в то время, как ее пальчики расстегнули мои брюки и проникли в них. Она нежно обняла его, вынула из ширинки и, наклонившись, взяла в рот. Ее, купленная в Березке, меховая русская шапка упала на землю, длинные черные волосы накрыли мои расстегнутые штаны, разметались по ее спине, а я гладил их, теребил и наматывал на пальцы.

Я представил себе, что вот в этот самый момент моя плоть находится между таких прекрасных губ, что ее обволакивает МАшина ослепительная улыбка, и извергся раскаленным фонтаном. Меня била мелкая дрожь, и в абсолютной тишине я слышал, как Маша громко глотает моё семя. Затем она выпрямилась, обняла меня за шею и прошептала в ухо: "Аччидо, аччидо (кислое, кислое). А, потом мы стали целоваться, и я тоже почувствовал на ее губах кислый привкус собственной плоти…