Больше чем люди (More Than Human) - Теодор Старджон

— Может, ты так и сделал. Он покачал головой.

— Это была не стена. Застекленная витрина. Знаю! — закричал он. — Я увидел его и захотел ударить. Увидел его прямо на улице, он смотрел на меня, и я закричал и набросился на него и… и… — Он посмотрел на свою руку со шрамом. Удивленно сказал:

— А потом повернулся, промахнулся и ударил по стеклу. Боже.

Он ошеломленно сел.

— Вот из-за чего тюрьма и все остальное. Я лежал в этой грязной тюрьме. Больной. Не ел, не шевелился, и мне становилось все хуже.

— Ну, сейчас ведь это все кончено? Он посмотрел на нее.

— Нет. Не кончено. Благодаря тебе. — Он посмотрел на ее глаза, на рот. — А ты, Джейни? Тебе чего нужно? Она опустила глаза.

— О, прости, прости… Звучит так… — Он протянул руку, опустил, не коснувшись девушки. — Не знаю, что со мной сегодня. Просто… Я не понимаю тебя, Джейни. Что я для тебя должен сделать?

Она быстро улыбнулась.

— Выздороветь.

— Этого недостаточно, — серьезно ответил он. — Где ты живешь?

Она показала.

— Через коридор.

— О, — сказал он. Вспомнил ночь, когда плакал, и в замешательстве оттолкнул это воспоминание. Отвернулся в поисках темы, любой темы. — Давай выйдем.

— Давай. — Показалось ли ему, что в ее голосе прозвучало облегчение?

Они катались по берегу, ели сахарную вату, танцевали на площадке под открытым небом. Он вслух удивился, когда смог научиться танцевать, но это было единственное упоминание того, что тревожило его допоздна. Впервые он сознательно наслаждался пребыванием с Джейни. Это было Происшествие, а не образ жизни. Он не представлял себе, что можно так легко смеяться, кататься, пробовать и идти дальше, чтобы посмотреть, что там. В сумерках они стояли над озером, держась за перила, и смотрели на купальщиков. Тут и там на пляже сидели влюбленные. Гип улыбнулся, глядя на них, повернулся к Джейни, чтобы поговорить, и поразился странному печальному выражению, которое смягчило ее всегда строгое лицо. Поток эмоций, слишком сложных и спутанных, заставил его отвернуться. Отчасти он понял, что она редко занимается самоанализом и нельзя ей мешать. Отчасти осознал, что ее полная поглощенность его делами — совсем не все, что есть в ее жизни. Когда она пришла в его камеру, для него жизнь началась заново. И ему никогда не приходило в голову, что у нее позади четверть века без него, и это совсем не чистая страница.

Почему она спасла его? Почему именно его, если ей понадобилось кого-то спасти? И… почему вообще?

Что ей от него нужно? Есть ли что-то в его прошлой забытой жизни, что он может дать ей? Если есть, молча поклялся он, это принадлежит ей, чем бы ни оказалось; непостижимо, чтобы что-то, что она могла получить от него, было бы равно его собственному новому открытию жизни.

Но что это может быть?

Он понял, что смотрит на пляж, на маленькую галактику влюбленных, каждая пара в собственном мире, поглощенная собой, но в полной гармонии с остальными, и все вместе плывут в светящихся сумерках. Влюбленные… он чувствовал притяжение любви… где-то в тумане, он не может вспомнить где, с кем… но это было, и снова всплыл старый, старый рефлекс: пока я не отыщу его и — Но тут он снова потерял нить мысли. Что бы он ни искал, это важнее любви, брака, работы, звания полковника (Звание полковника? Неужели ему когда-то хотелось стать полковником?).

Ну, может, существовало соперничество. Джейни любила его. Она увидела его, и ударила молния, и она захотела его, но добивалась этого по-своему. Что ж. Если она хочет этого…

Он закрыл глаза, представив себе ее лицо, наклон головы, когда она молча, внимательно ждет; ее стройные сильные руки и гибкое тело, ее волшебный голодный рот. Увидел серию быстрых снимков, сделанных фотоаппаратом его мужского сознания, но отложенных в ту часть, которая помечена «неактуально»: ноги Джейни на фоне окна, просвечивающие сквозь облако юбки. Джейни в крестьянской блузке, и прямой луч солнца касается ее обнаженного плеча и верхнего изгиба груди. Джейни танцует, наклоняется и прижимается к нему, как будто они золотые листочки электроскопа (Где он видел электроскоп… Где работал с ним? О, конечно, это было в… Но все тут же исчезло). Джейни, едва видимая в сумерках, светящаяся в облаке нейлона, она крепко держит его за руку, пока он не успокаивается.

Но это не соблазнение, эта близость завтраков, прогулок, долгих молчаний без прикосновений, без единого слова ухаживания. Любовь, даже подавленная и молчаливая, многого требует, она полна жажды и желания. А Джейни… Джейни только ждала. Если ее интересовало его непонятное прошлое, она сохраняла полную пассивность, ждала, что он может дать. Если ей нужно что-то, что он сделал, чем был, неужели она не стала бы его расспрашивать, подстегивать, допытываться, как это делали Томпсон и Бромфилд (Бромфилд? А это кто такой?). Но она никогда этого не делала, никогда.

Нет, должно быть, что-то другое заставляло ее смотреть на влюбленных с такой сдержанной печалью, с выражением, с каким безрукий слушает скрипку. Рот Джейни, яркий, неподвижный, ждущий. Умные руки Джейни. Тело Джейни, теплое плечо, гладкое предплечье, тело теплое, страстное, жаждущее…

Они повернулись друг к другу. Дыхание их прервалось, повисло между ними, как символ и обещание, живое и слившееся. На краткое мгновение им принадлежал весь звездный космос влюбленных, но потом лицо Джейни исказилось в судороге сосредоточенности, изменилось не под твердым контролем, а в каком-то изящном и сложном приспособлении.

В нем, глубоко внутри, словно возник маленький шар жесткого вакуума. Мужчина вздохнул, и магия, окружавшая их, собралась и исчезла, заполнив вакуум, уничтожив его. Если не считать судорожного изменения лица Джейни, они не шевелились; по-прежнему стояли на солнце рядом друг с другом, ее лицо было обращено к нему, частью освещенное, частью в тени. Но волшебство слияния, единства исчезло. Они снова были двое, а не одно целое, и рядом была Джейни спокойная, Джейни терпеливая, Джейни не обескураженная, неугнетенная. Нонет истинная перемена произошла в нем. Руки его, поднятые для объятия, больше не стремились к ней, губы утратили вкус нерожденных поцелуев. Он отступил на шаг.

— Пойдем?

Быстрая дрожь сожаления пробежала по лицу Джейни и тут же исчезла. Теперь и это, наряду со множеством другого, будет преследовать его: кончики пальцев всегда будут едва касаться гладкой поверхности, но никогда не дотянутся. Он почти понимал ее сожаление, вот оно, рядом — и исчезло, исчезло навсегда, ушло от него далеко.

Они молча направились к дороге и огням, к жалким тысячам свечей, аттракционам, таким неуклюжим в своей претензии на движение. А сзади, в сгущающейся тьме, они оставили настоящее сияние, настоящее движение. Все оставили, не осталось ничего. Вместе со сжатым воздухом, который выстреливает теннисные мячи в деревянные военные корабли; вместе с гонкой игрушечных псов на склоне; со стрелками, которые пробивают воздушные шары, — вместе со всем этим осталось еще что-то, незаметное, погребенное без надгробья.