Ливиец - Михаил Ахманов

Я вышел, когда на небе засияла полная луна. Гонцы опережали меня на несколько часов; вызвав ловушки, я увидел ослиные спины с грузом, темные силуэты сопровождающих, серебрившиеся в лунном свете травы, и в одном случае троицу жирафов, дремавших под деревьями. Воины провожали меня, стоя у своих хижин. Когда я проходил мимо, одни поднимали копья, другие хлопали ладонью о предплечье, третьи тихо шептали, призывая ко мне милость Семерых. Эти семеро богов были безымянными и упоминались только вместе; они могли послать удачу, погубить врагов или отнять у человека жизнь.

Так начался мой путь длиною в две тысячи километров, дорога с плато Танезруфт до Вод Без Берегов, до побережья Атлантического океана. Я должен был проделать его раз пять или шесть, покончив с сомнениями Гинаха; пройти с востока на запад, с запада на восток, в разные эпохи, отделенные друг от друга интервалами в четыреста лет. Долгий путь в пространстве и времени! Зато потом я смогу сказать, как древние римляне: Quod potui, feci – что мог, я сделал.

14

Через три месяца мниможизни (что, с учетом расчетного темпа, равнялось двадцати трем часам реальности) первый зондаж был завершен. Я находился в месте, которое со временем назовут мысом Кап-Блан; стоял на песке огромного пляжа, протянувшегося к северу и югу на сотни километров, и смотрел на океан. Волны его катились от самого Квезинакса, неторопливо омывали песок и темные, заросшие водорослями валуны, за моей спиной зеленела опушка тропического леса, и только крики метавшихся над морем птиц нарушали тишину. Место было спокойное, безлюдное, и походило на тот участок побережья Альгейстена, где Гинах разбил свой карфагенский сад. Я даже оглянулся, будто ожидая, что в небе вдруг появится второе солнце, а на земле – дорожки, посыпанные толченым кирпичом, мраморные скамьи, фонтаны и стела Баал-Хаммона. Впрочем, вернуться к этим символам цивилизации было нетрудно: остановить сердце и активировать финишный модуль.

Я так и сделал.

Еще один скачок – назад, в реальность, где поджидал меня компьютер нашей базы, и снова в прошлое, с промежутком в четыреста лет от предыдущего погружения. Теоретически эти перемещения психоматрицы были мгновенными, но субъективное чувство подсказывало иное – разум, не стесненный плотью, растягивал миг полета в безвременье, длил его, наполняя мыслями без слов, ментальными призраками ощущений, молчаливыми звуками и ароматами, что не имели запаха. Я думал… Нет, утверждать такое было бы неправильно, ибо никакая мысль не умещалась в лишенном протяженности интервале, где начало совмещено с концом и конец наступает одновременно с началом. И все-таки я думал – ведь не подберешь другого слова для движений разума, пусть даже не облеченных в слова.

Я думал о Павле, застывшем колючей звездой в моем сознании в момент скачка. Эти раздумья были смутны, бесформенны, но в то же время полны глубокого довольства; впервые я странствовал не в одиночестве, но со спутником и другом, на чьи советы и суждения мог положиться. Я все еще не разгадал его секрет, тайну той поразительной ментальной дисциплины, которой подчинялся его разум, но вместе с чувством удовлетворения лелеял надежду, что этому можно научиться. Ведь то, что умеет один человек, со временем становится доступно многим! Пример тому – наша эпоха, когда вторая мутация, пробуждавшая ментальность, сделала нормой в прошлом уникальный дар. Может быть, когда-нибудь мы с Тави… Нет, не с ней – слишком суровое время я изучаю, слишком разбойный и дикий народ. Но вот с Егором или с Саймоном…

Мысль, в которой не было слов, угасла, когда я выбрал нового носителя. Юноша, почти мальчишка, погибавший от дизентерии, – редкий случай среди ливийцев, чьи желудки переваривали абсолютно все съедобное, от саранчи до жестких хрящей носорога. Смертность от болезней у этих племен была сравнительно невысокой – в основном умирали в младенчестве, но перешагнувшие рубеж трех лет оставались жить и гибли от египетских стрел или топоров враждебного клана. Разумеется, это касалось мужчин; женщины доживали в среднем до шестидесяти, встречая конец от сердечного недуга или инсульта.

Итак, я внедрился в угасший мозг четырнадцатилетнего подростка – вернее, юного воина. Его звали Масиниссой – это имя шептала мать, склоняясь над бездыханным телом, и первым моим ощущением были слезы, капавшие мне на грудь. Тоже редкий случай – привязанность к сыну или дочери считалась у племен пустыни слабостью.

Мои ресницы дрогнули, затем я раскрыл глаза и сделал глубокий вдох. Я находился в хижине, в одном из оазисов, где обитало племя Песчаных Кошек; был полдень, и яркие солнечные лучи озаряли лицо смотревшей на меня женщины. Она казалась не слишком красивой: увядшая кожа (хотя ей вряд ли было больше тридцати), ссохшиеся губы, морщины у рта, длинные космы волос, потемневших от пыли и щекотавших мне шею. Зато глаза сияли! В этих зеленых ливийских глазах светились все те же любовь и преданность, которые я видел в глазах Октавии, а до того – у Коры, моей возлюбленной, покинувшей меня, но не забытой. Поистине, нет чуда большего, чем женская любовь! Она всегда прекрасна, в каком бы ни приходила обличье – любви ли матери, дочери или подруги.

Я сделал второй вдох, пробормотал: «Хочу есть», – и осторожно пошевелил руками, ощупывая свое тело; запахи болезни, грязи и фекалий щекотали мои ноздри. Женщина вскочила, задев макушкой шест, поддерживающий шкуры. Рот ее раскрылся в безмолвном крике, затем потоком полились слова:

– Мой сын!.. Мой Масинисса!.. Хвала Семерым, изгнавшим демонов! Мой сын опять поднимется на ноги! Он пойдет в пустыню и принесет мне мясо жирафа и антилопы! Он сядет у моего очага и будет есть из моих рук! Вождь поведет его в набег на Леопардов, Гиен и Львов! Он пригонит стадо коз и столько ослов, что их не перечтешь на пальцах! Он возьмет себе трех женщин и украсит волосы тремя перьями! – На мгновение она задохнулась, перечисляя мои грядущие подвиги, но тут же, став на пороге хижины, завопила вновь: – Отец Масиниссы! Где ты, отец Масиниссы? Наш сын ожил! Духи, терзавшие его живот, ушли! Он просит есть!

Я уже сидел, когда, оттолкнув ее, в жилище ворвался мужчина и стиснул мое плечо сильными пальцами. Пахло от него не лучше, чем от меня, но это были привычные запахи пота, кожи, прогоревших углей и козьего помета. Секунду он всматривался в мои глаза, потом громыхнул басом:

– Черви! Презренные черви те, кто поносил мое семя! Сын мой жив, и семя крепко!

– Есть… – прохрипел я. – Есть и пить…

– Фарра! – рявкнул мужчина. – Закрой рот! Твои вопли вздымают песок выше деревьев! Где в этом доме еда? Где мясо, просо и финики? Где козий сыр и молоко? Мой сын голоден!

Меня накормили, и я уснул. КФОР по-прежнему трудился над моей отощавшей плотью, перерабатывал белки, жиры и углеводы, восстанавливал клеточный баланс, добивал инфекцию. Второй раз я проснулся ночью и, ощутив прилив сил, покинул хижину. Это селение было совсем небольшим: два десятка хижин по периметру круглой вытоптанной площадки, в центре – колодец, обложенный камнем, позади жилищ – загоны, редкий частокол из пальм и темная степь, откуда тянуло запахом травы. Направившись к колодцу, я смыл с себя нечистоты, потом несколько раз присел, подпрыгивая на подъеме в воздух. Силы вернулись ко мне; юное тело, сухощавое, мускулистое, было послушным и гибким. То, что надо для дальней дороги.

«Уйдешь от них, Андрюша?» – спросил Павел.

«Уйду», – вздохнул я.

«Жаль! Их жаль, мать, отца – обрели сына, чтобы потерять его, – уточнил он и с непонятной мне тоской добавил: – Когда-то у меня тоже… тоже…»

«Тоже что?»

Павел помолчал, будто обдумывая, как сформулировать следующую мысль, и произнес:

«Когда-то у меня тоже был сын. Сын, жена, дом, работа… И все это я покинул. По своей воле, но в силу неодолимых обстоятельств».

«У тебя была подруга? – не понял я. – И ребенок, которого вы вместе растили?»

«Подруга тоже была… потом, когда я потерял жену, потерял навсегда. – Мысли Павла сочились горечью. – Но сын… Понимаешь, он не был ребенком, взятым на воспитание, как делают теперь, его выносила и родила моя жена. В те времена говорили: от моей плоти и крови…»

«В какие времена?» – с сочувствием спросил я, но он не захотел поведать большего.

Я ушел через четыре дня, сказав Фарре и Уитлоку, отцу Масиниссы, что отправляюсь в степь охотиться. Отец и двое мужчин хотели отправиться со мной – в окрестностях было небезопасно, здесь появился львиный прайд –«лев, три львицы и пара годовалых котят. Но я заверил их, что рисковать не стану, пойду в другую сторону, на север, а не на юго-запад, как собирался на самом деле. Ушел на север, потом обогнул оазис по широкой дуге, шагал весь день, отстреливая ловушки Принца в быков, жирафов и слонов, и на вечерней заре встретился с голодным прайдом. Тут бы мне и конец, если бы не новый фокус Павла.