Ливиец - Михаил Ахманов

– Сифакс… Сифакс… Сифакс… – шелестели голоса.

Я шел, расталкивая коленями коз, петляя между хижин, напоминавших палатки индейцев – шесты и бивни слонов служили подпорками, бычьи да антилопьи шкуры – стенами. Было утро, дым очагов тянулся в небо, женщины готовили скудную еду – лепешки из дикого проса, печеные коренья, редко – мясо. Все рыжие, светловолосые, светлоглазые, с белой кожей… Тут, среди восточных ливийцев, не попадались полонянки из Та-Кем – если и брали таких в грабительском походе, они не выживали в долгом пути на запад. Я шагнул к очагу – женщина, сидевшая рядом, испуганно шарахнулась – схватил теплую подгорелую лепешку, съел. Взял вторую. Толпа детей и подростков, что тащились за мной по пятам, наблюдала в испуганном молчании. Возможно, я был Сифаксом, старым вождем, возможно, кем-то иным – к примеру, демоном падда*, владыкой стервятников, коему птицы приносили гнилую плоть, содранную с костей.

– Сифакс… Сифакс… Сифакс…

Мужчины ждали меня на площадке в середине становища, у хижины нового вождя. Очевидно, раньше она принадлежала мне, как и эти воины – сотня с лишним бойцов с дротиками и топорами, в наголовных повязках из страусиных перьев. Тут были все, от вчерашних мальчишек до сорокалетних мужей; одни поглядывали на меня с опаской, другие враждебно, в глазах третьих читалась радость. Я не знал их имен, но узнавал кого-то в лицо – смутные образы наплывали из подсознания Сифакса, еще не распавшегося полностью в моей ментальной ауре. Вот этот, со шрамом от стрелы на шее, мой ровесник, друг… Хромоногого, что стоит, опираясь на копье, я – Сифакс! – вынес из схватки с кланом Коршуна… Эти двое, близнецы с соломенными волосами, обычно шли за мной, прикрывали спину… Юноша с обрубком уха, такое знакомое лицо… кажется, мой сын?.. или сын сестры, умершей очень давно… Тот, что ощерил зубы – враг! И троица с ним – держат наготове дротики… Обиженные мной. Что-то я у них отнял – когда и что, не помню.

– Сифакс! Зачем ты пришел, Сифакс, дохлая гиена? Твое место на хиссгачире!

Толпа раздалась, пропустив вперед крупного мужчину в повязке с пятью перьями. Тоже знакомое лицо. Ненавистное! Соперник, новый предводитель… Его глаза метнулись туда-сюда – он шарил взглядом по моему телу в поисках крови и ран и не находил ничего.

«Что будем делать?» – спросил Павел в глубине моего сознания.

«Ты – смотреть и слушать, я – драться».

«Это обязательно? Я мог бы…»

«Обязательно!» – отрезал я. Его фокусы были сейчас не нужны, даже опасны. Если он выкинет что-нибудь странное, то вся толпа, друзья и недруги, набросится на меня. С демоном не вступают в поединок, его рвут в клочья.

– Убей его, Кайтасса! – выкрикнул тот, что щерил зубы. – Убей!

– Так я и сделаю, Усушени, – процедил вождь, вытаскивая из-за пояса бронзовый египетский клинок. – Я вырежу ему печень, потом ветер сорвет плоть с его костей, и я закопаю их у порога своего жилища! Или, если захочу, брошу в выгребную яму!

У него был кинжал, дубина и топор на перевязи, но мне никто не протянул оружия. Даже одноухий юноша, то ли мой сын, то ли племянник. Правильно! Вождя должны бояться, пока он вождь.

Я расправил плечи.

– Слушайте, люди, сыны Леопарда! Сифакса больше нет. Когда я лежал на скалах, призывая смерть, дух Гибли, великого воина и колдуна, вошел в мое сердце и исцелил мои раны. Наверное, Семеро послали его… И теперь я не Сифакс, я – Гибли, смертоносный ветер! – Я вперил грозный взор в Кайтассу. – Ты все еще хочешь сразиться со мной?

Он сделал пренебрежительный жест.

– Слова! Я был к тебе милостив и не нанес глубоких ран. Они зажили, и ты приполз сюда подобно змее, сменившей кожу. Но ты – старая змея!

Кайтасса ринулся ко мне, целясь клинком в живот. Он был сильнее и быстрей Сифакса, но мало искушен в приемах боя, а о защите не заботился совсем. К тому же палица, свисавшая с пояса на ремешке, хлопала его по ногам и отвлекала, а топор был совсем бесполезен – чтобы вытащить его, Кайтассе пришлось бы взять кинжал в левую руку.

Я сделал шаг в сторону, и он пронесся мимо, как буйвол, атакующий льва. В мои планы входило завладеть дубинкой, но рефлексы у старого Сифакса были не те – я лишь успел коснуться шероховатой рукояти, и этот тактильный контакт пробудил очередное воспоминание. Палица была моя! И моими были кинжал и топорик, серебряные браслеты на руках Кайтассы и золотой диск с крыльями, символ Солнца-Ра, что болтался у него на шее. Дорогие изделия, египетские, и оружие тоже дорогое, из долины Нила… Я не помнил, как ко мне попали эти вещи, но не сомневался, что они принадлежат мне.

Кайтасса развернулся и проткнул кинжалом воздух – в том месте, где я был секунду назад. Очутившись у него за спиной, я ударил его под колено, сшиб вниз и попытался сорвать с пояса палицу. Мои пальцы сомкнулись на рукоятке, обтянутой кожей гиены, противник, извернувшись, резанул лезвием по тыльной стороне ладони, острая боль пронзила меня, и тут же включился модуль КФОР, выбросив заодно в кровь изрядную порцию адреналина. Мы покатились по земле. Толпа следила за нами в полном молчании, но краем глаза я заметил, что Усушени раскачивает дротик.

Ремень лопнул, и мы разом вскочили на ноги. В правой руке, залитой кровью, я сжимал палицу; Кайтасса, попятившись, перебросил кинжал в левую руку и потянулся за топором. Движения моего врага казались быстрыми, уверенными, но неуклюжими; сразу заметно, что его не муштровали в египетских войсках. Да и не могли муштровать: шел двадцать восьмой век до Рождества Христова, эпоха строительства пирамид, время Снофру и Хуфу, и в армии фараона еще не было наемников-ливийцев. Все они, темеху и техени, рисса, мешвеш, уит-мехе, зару и ошу, являлись, с точки зрения египетских владык, жалким ворьем на границах великой страны, вшивыми дикарями, что прозябают в пустыне Та-Кефт. Когда-нибудь все изменится… Когда-нибудь!..

Воздев топор и угрожая мне клинком, Кайтасса снова бросился в атаку, но сильным ударом дубинки я выбил у него кинжал. Вопль его был пронзителен – видимо, я сломал ему руку. Длить его мучения было незачем – смерть никогда не бывает гуманной, но приход ее либо скор и потому милосерден, либо долог и полон страданий. Превозмогая боль, Кайтасса крутанул топор над головой, прыгнул ко мне и получил удар в висок.

Наклонившись и вырвав топорик из пальцев побежденного, я метнул его в грудь Усушени. Тот свалился без звука. Трое, стоявшие за ним, отшатнулись; каждый уже видел клинок у своего горла и кишки, что вываливаются из живота. Но я лишь бросил на них презрительный взгляд и стукнул палицей о землю.

Эти трое были первыми, кто коснулся лбом песка у моих ног. Вслед за ними цепочкой потянулись остальные. Они, мои друзья и недруги, не просили прощения, смысл обряда был в ином – они признавали мою силу и мое верховенство. Идея прощения, как и многие другие моральные принципы, была незнакома ливийцам. Мир их был прост, а вся философия заключалась в единственном тезисе: сильный всегда прав.

– Пусть с тела Кайтассы снимут мои украшения, пусть соберут мое оружие и принесут в мое жилище, – произнес я. – Гибли будет отдыхать, пока солнце не коснется деревьев на западе. Тогда придут старейшины, чтобы узнать мою волю. Это все.

Повернувшись, я направился к хижине, вошел и лег на груду шкур напротив входа. Три испуганные женщины засуетились вокруг меня, подкладывая набитые сухой травой подушки и предлагая пищу. Я отослал их прочь. После ночного перехода и поединка с Кайтассой мне хотелось отдохнуть.

«Это было впечатляюще, – прошелестел бесплотный голос Павла. – Но стоило ли убивать мерзавца? И второго, который звался Усушени?»

«Нельзя ответить «да» или «нет», – отозвался я, вытягиваясь на ложе. – От моего желания мало что зависело. События диктовались принятой здесь традицией».

«Пусть так, – заметил он после паузы. – Но разве твое появление не стало вмешательством в историю? Ты вернул к жизни одного человека и уничтожил двух других… Разве это не изменит ход событий?»

– Что случилось, то случилось, – вслух промолвил я.

«Я знаком с формулировкой парадокса Ольгерда, но никогда его не понимал, – признался Павел. – Не понимал, как сопрягаются детерминизм и свобода воли. То есть в какие-то моменты в прошлом мне было ясно, в чем тут штука, что историю не изменишь, и все свершившееся в ней происходит с неизбежностью, но вот сейчас, именно сейчас…» – он вдруг умолк, будто испугавшись своей оговорки.

Странно, подумал я. Неужели прошлое и настоящее чем-то различаются для него в смысле понимания той или иной концепции? Значит ли это, что в прошлом Павел был умнее или мыслил более широко? Парадокс Ольгерда и в самом деле кажется загадочным, если разделять свободу воли и обусловленную ходом событий причинность. Но это слитное понятие, той же дуальной природы, что корпускулярно-волновые свойства электрона и материи в целом. При одних условиях электрон будто бы частица, при других – будто бы волна, способная дифрагировать, но это один и тот же объект, и свойства его неразделимы. Волна-частица… Так же и волеизъявление-детерминизм… Я мог бы выбрать не Сифакса, а женщину или любого из умерших детей, и это значило бы, что выбранный носитель не погиб, а занял свое место в истории, прожил жизнь, долгую или короткую, и сотворил в ней то, что сотворил. Но я избрал Сифакса, руководствуясь собственной волей и обстоятельствами, и Сифакс, став Гибли, сделал и сделает то, что велено судьбой.