Маленькие птичьи сердца - Виктория Ллойд-Барлоу

ответ на мои вопросы Долли пожала плечами, и я решила сосредоточиться на дочери. Прежде это не составляло труда. – Как вы съездили в приют? Как тебе дети?

Она забарабанила пальцами по столу.

– Нормально. Дети милые, – я улыбнулась; в приюте было много подростков, в том числе ровесников дочери. – Но здание в ужасном состоянии, и они, кажется, рады переезду.

– А когда переезд?

– Некоторые уже уехали в большой интернат в Ланкастере. Те, кого определили в приемные семьи, уедут в понедельник. После здание будет целиком в нашем распоряжении, – она потерла ладони, словно пытаясь согреться. – Я сказала детям, что мы будем делать ремонт, и они очень заинтересовались.

Я вскинула бровь, услышав это «мы», а Долли тем временем густо намазала маслом булочку и целиком положила в рот, прямо как в детстве. Странно, подумала я, мой ребенок говорит о почти чужих людях как о семье или давних друзьях. Но я уже заготовила ответ и продолжала:

– Знаешь, я решила, что ты можешь съездить туда еще раз, если захочешь. В приют. И в Лондон тоже. Иногда можешь ездить. Но только ты должна сообщать мне о поездках, чтобы я всегда знала, где ты. Я ничего не имею против. Я просто удивилась, что ты мне раньше ничего не сказала. И Вита тоже, – я слушала себя и понимала, что говорю как обиженный ребенок.

Однако Долли отнеслась к моим словам на удивление спокойно. Тем летом она сильно повзрослела, и я чувствовала себя нелепо, указывая ей, куда можно ходить и с кем можно и нельзя видеться.

– Все в порядке, мамочка. Я знаю, ты всегда странно ведешь себя с новыми людьми. Я сказала об этом Вите и Ролсу, и они прекрасно все поняли, – она обезоруживающе улыбнулась. – А еще я сказала, что ты передумаешь. Так что не волнуйся.

Я приготовила два подноса с ужином, чтобы поесть перед телевизором, и задумалась: правда ли, что я веду себя странно с новыми людьми? Не так уж часто в нашей жизни появлялся кто-то новый, чтобы делать такие выводы. Ласковое лицо дочери и ее тон не вязались со словами, которые казались обидными и даже предательскими.

Ее отец тоже умел предсказывать, как поведут себя окружающие; он тоже догадался бы, что я уступлю и разрешу Долли работать у Виты и Ролло. А еще он с той же легкостью выбалтывал самое личное и раздавал секреты направо и налево, как ненужные вещи.

Долли прервала ход моих размышлений:

– Теперь дети будут жить в гораздо более комфортных условиях. И все благодаря Ролсу. «Лейквью» ощень дорог в эксплуатации. На содержание каждого ребенка уходило в шесть раз больше, чем в других местах, – она посмотрела на свои руки и показала мне шесть пальцев. И вдруг показалась мне такой маленькой – не из-за самого этого жеста, а из-за того, с каким сосредоточением считала до шести; слишком маленькой, чтобы работать, даже в качестве Витиной помощницы. – В большом старом доме содержание обходится в шесть раз дороже, чем в приемной семье. Но Ролс сказал, что совет распределил детей в плохие семьи. Что детям нужны специальные дома, просто меньше, чем «Лейквью». Ролс говорит, что это преступление – отправлять детей жить с недобросовестными приемными родителями или в большой казенный дом, где протекают окна и нет нормальных туалетов, – она сделала эмоциональный и как будто бы случайный акцент на слове «преступление», как плохая актриса в радиопостановке, и драматично всплеснула руками. Я заметила, что она опять подражает произношению Виты и Ролло; видимо, это «ощень» все-таки было особой манерой говорить, а не дефектом речи. И выражение «казенный дом» явно принадлежало Ролло: он выставил «Лейквью» чем-то вроде мрачного диккенсовского детского приюта, а сам в этой истории играл роль спасителя. – Он хочет, чтобы совет поручил ему найти новые здания под приюты и отремонтировать их. После окончания работ в «Лейквью».

Она следила за моей реакцией. Долли и ее отец были единственными, кто умел читать по моему лицу; остальным, в том числе мне самой, оно казалось всегда безразличным. Но у Долли и Короля был талант читать человеческую мимику, которым я со своей социальной немотой не обладала. У меня есть фотография, на которой я держу на руках Долли в день после ее рождения. Я точно помню, что тогда была на седьмом небе от счастья от лекарств и послеродовых гормонов, но мое ровное лицо на фотографии не выражает ровным счетом ничего, никаких эмоций. Даже взгляд, устремленный на фотографа – по-моему, меня снимал Ричард, – кажется потухшим и незаинтересованным.

Но я хорошо помню, какие сильные чувства захлестнули меня после родов, как мне хотелось вдыхать запах маленького тельца, которое я недавно произвела на свет, и даже откусить от него кусочек. Я даже отчасти понимала милых маленьких зверьков, которые в один прекрасный день брали и съедали своих детенышей, и те просто исчезали из своих чистеньких пластиковых клеток, а их хозяева на следующий день рассказывали эти страшные истории тихого пригорода у школьных ворот и содрогались от ужаса. Обладание как-никак – форма любви. Теплое тельце дочери оттягивало мне руки, и я чувствовала, что больше ни в чем не нуждаюсь, хотя раньше не нуждалась даже в этом. До рождения Долли мне казалось, что мне не хватает каких-то базовых деталей: у всех людей они были, а у меня нет. Но ее маленькое тельце превратило меня в настоящего человека – не просто формально существующего, как для моей семьи; я родила ее и сама благодаря ей воплотилась. Но когда я смотрю на эту свою фотографию – молодая мать без тени улыбки на лице, – я думаю: где же я была?

Внутри меня все ликовало, ведь я внезапно очутилась в мире людей. Но по моему тусклому взгляду этого не скажешь. Каково было Долли расти у матери с таким равнодушным застывшим лицом? Вечно недовольная мина моей собственной матери и то была лучше.

– А откуда Ролло знать, что нужно детям? Тем более приемным? – спросила я Долли.

– Мамочка! Мамощка! – предостерегающе воскликнула она, будто ее потрясло мое неуважительное замечание. – Он же сам жил в интернате!

Последнюю фразу она произнесла тихим шепотом, точно сообщая тайну о его трагичном прошлом. Ролло и впрямь часто рассказывал о своем обучении в известной частной школе с проживанием, где его однокашниками были сыновья миллионеров и аристократов, чьи родители богатством и связями зачастую даже превосходили его собственных. И по рассказам у меня не возникло впечатления, что его пребывание в этом «интернате»