Портрет Невидимого - Ханс Плешински

— У него нет души, — сказал я, чтобы спровоцировать Фолькера.

— Помолчи! Смотри лучше, как он рогом чешет ягодицу своей женушке.

«Исступление», «Головокружение» Хичкока оставались для него святынями. Хотя сэр Альфред предпочитал показывать на экране ужасное, даже самые знаменитые киноленты, такие как «Гражданин Кейн» или «Миссия невыполнима»,[270] уступают его фильмам по части юмора и умения играть со зрителем.

— Сейчас покажется сам Хичкок.

— Где?

— Он будет стоять возле Темзы, когда волны вынесут на берег очередную жертву «галстучного убийцы».[271]

— Сегодня я иду на концерт.

— Пойти с тобой?

— Нет.

— Что будешь слушать?

— Баха.

Мне показалось, я понял.

Один только раз ему, что называется, повезло. Он приобрел лотерейный билет. И выиграл автомобиль! В выигрыш мы поверили лишь когда «Южнонемецкая поэтапная лотерея» прислала нам соответствующие официальные документы и фотографию «фольксвагена» New Beatle. Но машину мы так и не увидели, не проехали на ней ни одного метра. Фолькер продал ее прямо с завода — после чего мог, уже не задумываясь о непозволительных тратах, ездить на поездах сколько душе угодно.

Работы Эдгара Энде — вот что было его жизненным эликсиром.

Нойштадт-ан-дер-Вайнштрассе, Берлин, Гармиш…[272] В самых разных местах вступал он в разговоры с учительницами, с библиотекаршами. И постепенно у него созрел план.

— Детей надо привлекать к фантазийному искусству.

— И как это осуществить?

— Я буду проводить экскурсии для школьников.

— Ты?!

Несколько раз мне довелось при этом присутствовать. Фолькер производил на всех впечатление раскрепощенного, уверенного в себе человека. После хэппенингов шестидесятых годов, работы над своими романами, целых месяцев, прожитых на краю бездны, он теперь договаривался с директорами школ о том, в какое именно время лучше рассказывать восьми- или десятилетним ребятам об истории возникновения «Слепой сказительницы» и «Конькобежца» Эдгара Энде.

Его идея, можно сказать, увенчалась грандиозным успехом. Берлинская, пфальцская детвора окружала одетого в помятый костюм господина из Мюнхена и слушала, раскрыв рот, как один художник — в темноте, с помощью карманного фонарика — делал свои видения зримыми.

— Я тоже часто вижу сны.

— И как ты с этими снами поступаешь?

— Некоторые из них я пересказываю сестре.

— Что вам приходит в голову, когда вы видите картину с летающими шляпами?[273]

Ученики младших классов устраивались на полу, напротив картины, и старательно «срисовывали» странные головные уборы. Но скоро увиденное преображалось в их головах, и в итоге они показывали Фолькеру собственные вариации на тему танцующих шляп. Фолькер, похоже, нисколько не удивлялся тому, что под шапками-ушанками и турецкими черными лохмами таятся столь большие запасы фантазии.

— Посмотри!

— Красиво. А что делает этот мужчина?

— Это женщина. Она вяжет, разматывая лунный клубок.[274]

Музейные педагоги начали поддерживать такие акции. И на выставках Энде, и после них, в школе, дети сосредоточенно грызли кончики карандашей. Будет ли девятилетний Роберт из Восточного Берлина, когда станет взрослым, помнить, как на устроенном Фолькером турнире рассказчиков он сочинил сказку о головных уборах, исполняющих по воле Эдгара Энде «Сатурнический танец»?

«Семейство шляп. В одном темном доме жили когда-то семь шляп, несчастливое это число — семь. Все люди их боялись, потому что ходили слухи, будто они опасны. Они запрыгивали на головы людей и придавливали их души. Так шляпы обретали полный контроль над людьми. Поэтому в конце концов шляпы и были отправлены в заточение. Здесь они жили грустно и одиноко. Они были так одиноки, что постепенно теряли силы. Лишь через долгое, долгое время люди заметили, что шляпы уже потеряли власть. Тогда их вывели из дома и раздарили детям. С тех пор их надевали только в дни фашинга, а еще ими украшали снеговиков».

Одна школьница так поняла картину с крылатыми фигурами,[275]1946-го года:

«Был однажды красивый лес. Там водилось много зверей, а вокруг были луга с цветами. В лесу жили еще и ангелы, светлые и темные. Они следили за порядком и всех защищали. Но самих ангелов никто не видел, потому что днем службу несли светлые ангелы, а по вечерам их сменяли темные.

Но внезапно осталось только два ангела: один светлый и один темный. Все другие ангелы убежали, потому что люди построили дорогу. В тех краях стало очень шумно и грязно. Звери тоже исчезли. Цветы завяли, луга оказались вытоптанными. Лес был уничтожен.

Тогда убежали последние два ангела, светлый и темный: они больше не могли защищать лес, так как людей стало слишком много.

Хочется надеяться, что ангелы найдут еще один лес — красивый, тихий и не испорченный людьми».

В мансарде скапливались записанные на листочках из школьных тетрадей мнения о картинах и придуманные детьми сказки. Не знаю уж, по каким критериям — сперва в Берлине, а потом и в Нойштадте — жюри определило победителей, занявших на турнире рассказчиков места с первого по сороковое. Во всяком случае, каждый из этих юных сказителей получил хорошую книжку и кокарду в придачу.

Недавно мне прислали фотографии: Фолькер, опираясь о стол, стоит у микрофона, а за его спиной танцуют дети в маскарадных костюмах.

Мальчик — в ковбойской шляпе и с кольтом. Девочка — звезда под вуалью.

Три школы, названные тогда в честь Эдгара и Михаэля Энде, существуют под этими именами и сегодня.

Было солнечное утро. Он сидел на моем балконе, обхватив руками колено:

— Знаешь, у меня рак.

— Как… где?

— Рак кишечника.

— Ну и что будем делать?

Фолькер отвел глаза и смотрел теперь вниз, во двор.

— Неизвестно, что еще меня ждет.

Он медленно провел рукой по краю стола.

— Хочешь чаю?

Кивнул.

Я повторил свой вопрос:

— Что будем делать?

— Подождем окончательного диагноза.

— Живут же люди с отводной трубкой…

— Никогда! — Он бросил на меня яростный взгляд. — Не хочу.

Моей театральной выучки не хватило, чтобы найти слова для ответа живому Иову, и я долго возился у плиты.

— Тебе чай с медом?

— Нет, несладкий.

Когда я подавал чашку, мелькнула нелепая мысль: раковые больные, как правило, до прохождения лечебного курса выглядят здоровее, чем после него. Но за последние десять лет я победил так много разных болезней, что и теперь не вовсе утратил надежду.

— Как же с выставкой в Бергамо?

— Пока занимаюсь подготовкой, — сказал он. — Слишком горячий… — И отставил чашку.

— Без кипятка чай не заваришь.

Мы помолчали.

Мне хотелось, чтобы он побыл со мной.

Но он собрался уходить:

— Твое эссе готово?

— Пока нет.

— Тогда пришлешь мне позже, по факсу.

Он спускался по лестнице, держась за перила.

— Можешь сходить в аптеку? Забрать, что я заказал? — крикнул снизу.

Так близко к своей болезни он меня еще никогда не подпускал.

— Мы пойдем вместе ужинать?

В его ответном бурчании я разобрал: «Позвони» и «Что-нибудь легкое…».

Я закрыл дверь с ощущением, что, прожив вместе с ним полжизни, вижу его у себя в последний раз.

Но через два дня, после следующего посещения врача, он пришел снова — неуклюжий, светящийся радостью:

— In situ! In situ!

Я недоумевающе смотрел на медицинское заключение, которое должен был тут же понять.

— In situ. Это значит, что рак не распространяется!

На сей раз и я, радуясь, выпил вместе с ним жуткого зеленого чаю, к которому подмешал укрепляющий силы мед, хотя Фолькер этого не одобрил.

— Выставка в Бергамо перенесена на ближайшую осень! Я уже созвонился с синьорой Родескини.

— Хорошо. А что теперь?

— Облучение.

— Что ж… нормально. Мы ведь с тобой понятия не имеем, как далеко продвинулась раковая терапия.

В то время в кинотеатрах с большим успехом шел фильм по роману «Герои вроде нас».[276]

Мы, надеясь на лучшее, отправились в Швабингскую больницу, в отделение лучевой терапии. Регистрация, чистые коридоры, указатели на стенах, стальные двери. Полуподвальный этаж, без окон, а вот и приемная. Женщины, мужчины листают глянцевые журналы. Некоторые переговариваются. Элегантная пациентка; мужчина, одетый как горец… Все выглядело неплохо. Сестра, с нарочитой предупредительностью, выкликнула номер, и одна дама в костюме пастельных тонов заковыляла к находящейся в глубине двери.

Мы заняли места среди ожидающих.

— Человек никогда не бывает один, — неизвестно для чего ляпнул я.

— Не сказать, чтобы обстановка так уж мне нравилась… — Фолькер смахнул с брючины волос.