Портрет Невидимого - Ханс Плешински

Мы заняли места среди ожидающих.

— Человек никогда не бывает один, — неизвестно для чего ляпнул я.

— Не сказать, чтобы обстановка так уж мне нравилась… — Фолькер смахнул с брючины волос.

Мы стали сравнивать здешнюю атмосферу с той, что описана у Томаса Манна в «Волшебной горе». Мир книги, на первый взгляд, казался куда более интересным. Там всякий раз, когда харкающая кровью русская пациентка покидала комнату, звенела стеклянная дверь; с террасы клиники в Давосе открывался вид на горный массив; у Томаса Манна страдающие от лихорадки больные не переставали пить портерное пиво и заедать его устрицами.

— Номер двадцать четыре, пожалуйста.

Сжимаю руку Фолькера:

— Я тебя подожду.

— А как же иначе? — отвечает…

Отсутствовал он недолго. Убедившись в профессионализме здешних врачей, Фолькер потом рассказал мне об «избирательном облучении», о «гигантском, оснащенном компьютером аппарате» с крошечным отверстием, откуда выходят лучи и которое направляют на выверенную с точностью до миллиметра поверхность.

— Она такая маленькая? И все так просто? — недоверчиво спросил я.

— Да, но повторить эту процедуру придется двадцать пять раз.

По внешнему виду Фолькера ничего заметно не было. Облучения, продолжавшиеся до двадцать третьего декабря, побочного недомогания не вызвали. Но люди, которым уже приходилось сталкиваться с чем-то подобным, когда я с ними советовался, озабоченно хмурили лоб: «Это в любом случае не безвредно».

На празднование Миллениума я поехал в Париж, потому что Фолькер теперь все время хотел спать: «Отдохни и ты! Навести Сержа, передай ему от меня привет». Сильнейшая зимняя буря с корнем вырвала многие деревья в версальском парке… Фасады Лувра, равнодушные к этому, упорно ждали прихода нового тысячелетия… Мимо нас с Сержем проходили нетвердо держащиеся на ногах голландцы во фраках. Эйфелеву башню окутывал дым ее собственных фейерверков. Колокола, как ни странно, безмолвствовали. Серж и Пабло, мексиканский студент, хотели непременно попасть на дискотеку в «Кетцаль». Человеческие массы перемещались по мостовым, усеянным осколками разбитых бутылок. Все кафе на Иль-де-ля-Сите работали до утра. В два часа ночи я слушал «тихую мессу» в Нотр-Дам. Там я наконец заплакал.

Фолькер встречал меня в аэропорту:

— Bonne nouvelle annйe! — Он протянул мне тщательно завернутую в подарочную бумагу шоколадную плитку от Leysieffer. Кажется, с привкусом ванили «Бурбон».

— Я-то думал, здесь принято поздравлять друг друга по-немецки.

3 января: Доктор Воннегут очень доволен результатами облучения, а я — нет.

4 января: Герард Мерц[277] в «Шпигеле» от 27.12: «В XXI веке люди поймут, что анархия индивидуальных высказываний порождала только тучу пыли — произведения, ничего не значащие». Так ли? Знаменитые художники часто задирают нос. Но люди все равно к ним прислушиваются.

5 января: С бергамской выставкой что-то сдвинулось с места. Она должна быть новой по замыслу и сделанной с размахом. Откуда взять деньги? Активизирую все мои итальянские связи!

6 января: Снова работал над корректурой романов. «Усталость сердца» — сильная вещь, но наша публика боится жестких высказываний. Хотя, быть может, именно в них содержится правда… Доктор Финнграт: превосходный проктолог. А к бороде его можно привыкнуть… В Баварской академии искусств: одно старичье, как в доме для престарелых. Умные люди там — исключение… У меня боли… Нида-Рюмелина,[278] референта по культурным вопросам, надо бы уговорить сказать вступительное слово на выставке «Фантазийное искусство». Он приятный человек, хотя не в меру болтливый. Надеюсь, на сей раз окажется на высоте своей миссии. Может ли чиновник оживить культуру? Подобные попытки всегда кончались ничем. Но и обойтись без чиновников нельзя. Мы ведь, так сказать, храним европейское наследие, несем на себе его бремя.

7 января: Х.П. принес мне несколько пакетов сока «Здоровье». Его нужно непрерывно подстегивать, чтобы он наконец опубликовал свои «Попытки развеяться».[279] Од: уж эта нижнесаксонская медлительность!.. Был у проктолога, потом — в «Бухендорфском издательстве».[280] Договаривались о книге про короля Людвига.[281] У того, кстати, тоже с самочувствием было неважно… Задолженность по квартплате… Новалис: «Сдаетсямне, ваша душа иногда устает и омрачается… Душа Генриха была зеркалом, в которое глядится сказка вечера»…[282] Послал запоздалое новогоднее поздравление герцогу Францу Баварскому.[283] Когда я еще был галеристом, я однажды застал его в водолазном костюме: он чистил свой аквариум. Он и сейчас остается одним из тончайших знатоков изобразительного искусства — правда, практически недоступным. … Пареный лук… По телевизору: Харальд Шмидт,[284] как ни странно, стал чуть не лучшим. Модный нынче нигилизм он ухватил за хвост в последний момент. Сегодня без нигилизма не обойтись. Но, тем не менее, можно по-прежнему стремиться к прекрасному. Я не знаю. Должен еще об этом подумать… Выпил четверть бокала вина.

Вдруг объявилась Тамара. Вообще-то ее имя упоминалось и раньше. Я полагал, что она — одна из многих художниц, которым Фолькер покровительствует и которых подбадривает.

Я сразу понял: это она и есть. Незнакомая женщина выскользнула мне навстречу из спальни Фолькера. Гостья Фолькера — Тамара Рализ[285] — смутилась, поскольку не ожидала, что у кого-то есть второй ключ от квартиры. Она держала в руке мясистый лист агавы и спешила с ним на кухню:

— Это улучшает пищеварение.

— Да, — согласился я.

Волосы у нее блестящие и черные, кожа — очень белая. Более изящную женщину просто невозможно представить. В этом я сразу усмотрел связь с ее мини-скульптурами, которые уже долгое время украшали квартиру Фолькера. Тамара, чей возраст я не могу определить, создает нежные белые фигуры, которые стоят, прислонившись к массивному золотому шару, и держат в руках тонкий, словно нить, небесный луч. Эти почти нематериальные композиции на деревянных, покрытых лаком цоколях настолько хрупки, что их приходится накрывать стеклянными колпаками.

— Как его самочувствие? — спросил я.

Она была в туфлях с тонкими ремешками, на каблуках, но ноги касались пола совершенно бесшумно. Рукава темно-переливчатого платья отделаны вышивкой.

— Поспал немного. Я принесла ему суп.

Я прошел к пациенту, чье состояние, по мнению врачей, было вполне удовлетворительным, хотя сам он после облучения испытывал адские боли.

— Это Тамара. — Фолькер, приподнявшись в кровати, показал пальцем в сторону кухни.

— Я так и подумал.

Незнакомка вернулась в комнату, неся уже измельченное пустынное растение, и присела на край постели. Нас с ней представили друг другу.

— Так вот, Фолькер, — услышал я звонкий голос этого эльфоподобного существа, — ты будешь вставать каждый час и как минимум трижды обходить комнату по кругу. А в постели ты должен постоянно двигать ногами. Чтобы кровь не застаивалась. Я положила тебе на столик гомеопатические лекарства и записку — в каких дозах их принимать. Попробуй, когда будет настроение.

Фолькер притворно охнул, но, как мне показалось, в глубине души был доволен. Он тут же водрузил на нос очки, скрепленные проволокой.

Тамара взяла его веснушчатые руки в свои и посмотрела на него с улыбкой, но очень странно. Взгляд был одновременно успокаивающим и требовательным:

— Все наладится. Ты ведь в это веришь? Я верю. Я опять посоветуюсь с моей бабушкой: той, что живет в Нормандии; посмотрим, что она скажет. Она уже помогла очень многим людям. Мы подберем для тебя какие-нибудь особо эффективные средства.

Обихоженный кивнул.

Я стоял рядом с пустой суповой тарелкой и ревновал к Тамаре. Закипающая ревность — здесь и сейчас? В обращении создательницы небесного луча с больным ощущалась такая доверительность, на какую до сих пор мог претендовать только я. Тамара даже погладила Фолькера по лбу. Тут я вспомнил, что, если верить слухам, она состоит в счастливом браке с одним скульптором, что «в ней есть что-то от медиума» и вообще она — «существо совершенно необычное». Иногда она готова раскрыть всю душу даже чужим людям, если они наделены интуицией и им удается втянуть ее в разговор. С другой стороны, Фолькер рассказывал: «Присутствие посторонних настолько утомляет ее, что она, бывает, внезапно закроет глаза и может просидеть так минут пятнадцать. Но при этом улыбается. В тишине она осмысливает такое, мимо чего все мы проходим, не задумываясь. Поспрашивай ее о философии, об анатомии, о мать-и-мачехе. Она знает все».

Это-то меня и тревожило.

— Съешь банан, Фолькер? — Ее рука легла на его руку.